Последний бебрик
Шрифт:
— А выпить тоже не хочется? За встречу?
— Уволь, — резко сказал Май. — Не пью.
— Ай, удивил! И давно? Час уже прошел?
— Вы переезжаете, что ли? — спросил Май, чтобы прекратить разговор о выпивке. — Какие-то у вас повсюду ящики, коробки…
— Мебель новую не всю распаковали. Я ремонт сделал. Жилплощадь расширил за счет соседней квартиры. Я ее купил, стену сломал и теперь у нас четыре комнаты, две ванные, две кухни и два балкона.
— Зачем? — отрешенно спросил Май, глядя в распахнутое окно, на жгучие купола Смольного собора.
— Знаешь, ты единственный, кто задает
— Ну, ничего не поделаешь, — бессвязно ответил Май, озираясь в кабинете.
Все тут было сдвинуто, перемешано: новые книжные полки пустовали, книги стопками громоздились по углам, на столе валялись старые картонные папки докомпьютерного периода. Пахло лаком. На полу, как льдины в океане, были разбросаны газеты. Шмухляров перебрался по ним на диван, залез с ногами, устроился по-турецки. Май выбрался на балкон. Здесь бесстыдно нежились на табуретах подушки в голубых исподних наперниках. Май вернулся в комнату, пристроился на стуле, рядом с горкой книг. Вдруг он радостно фыркнул и взял одну, верхнюю. Это был толстый альбом «Флоренция», изданный в 70-е годы, когда Май учился в университете. Он быстро пролистал альбом, как некогда в магазине на Невском. Среди фресок, зданий, скульптур, костюмов, масок, садов, монастырей промелькнули родные лица Савонаролы, братьев Медичи, Макиавелли… Май захлопнул альбом с приятным чувством, что помолодел на тридцать лет — тогда он в первый и последний раз держал в руках редкое издание.
Шмухляров остро глядел на друга юности. Май, смущенный этим, в отместку уставился на Шмухлярова. Природа не озаботилась проработкой деталей, создавая его: ноги были коротки, голова крупнее, чем надо, шея почти отсутствовала. Зато у Шмухлярова было одно волшебное свойство: он всегда улыбался. Без улыбки его лицо начинало болеть. Особенно оно болело по утрам, по-еле сна, во время которого Шмухляров, натурально, улыбаться не мог. По утрам, в ванной, ему приходилось упражняться: разминать, растягивать мышцы лица, улыбаясь самому себе.
— Ты молодец, — уважительно признал Май, погладив лежащий на коленях альбом. — Купил его все-таки. А я, дурак, так и не собрался тогда… Он ведь рублей двадцать стоил? Целое состояние. Стипендия-то была сорок рублей. Катастрофически не хватало на книги.
— Ну, еще бы! Пить надо было меньше, — вызывающе заметил Шмухляров.
— Пили мы в общем-то вместе, — добродушно напомнил Май.
— Ты хочешь сказать, что, несмотря на это, я был прагматичный прижимистый ловкач, а ты, естественно, небожитель?
— Небожитель, mon cher ami, это флорентийский монах-доминиканец, фра Анджелико, — строго сказал Май и, положив книгу на место, встал: — Мне надо идти.
— Что так скоро? — удивился Шмухляров, и уголки губ его вздернулись. — Давай хоть ради приличия поболтаем. Ну, как твоя дочка? Уже в школу ходит?
Май засопел от удовольствия, сел и с трогательной гордостью поведал:
— Ей только пять лет. Но уже читает, и память хорошая, цепкая. Недавно вдруг рванула наизусть: «Все говорят: нет правды на земле, но правды нет и выше…»
— …«Для меня так это ясно, как простая гамма…», —
— Ты меня оскорбить хочешь, что ли? — беззащитно спросил Май.
— Все ты понял! Не придуривайся! — презрительно воскликнул Шмухляров. — Те, кто не могут своему ребенку купить дорогой компьютер, кто не в состоянии свозить свое чадо на море, одеть красиво, накормить досыта и не овсянкой, а вку-усными вкусностями, — в общем, такие люди, как ты, Семен, заглушают свои нищенские комплексы тем, что детей натаскивают на чтение стихов. Мол, пусть мы бедные, но зато духо-о-вные-е! Моцарты мы, окруженные сворой тявкающих Сальери!
«А вдруг он правду говорит?» — подумал Май и начал неумело, жалко оправдываться:
— Но я ведь работаю! Я зарабатываю, что могу! Я же редактирую! Ну, не умею я на рынке колбасой торговать! Что же делать теперь? Не воровать же идти!..
Шмухляров живо спустил ноги на пол, откинулся на спинку дивана и с вызовом отбарабанил:
— Если бы мой ребенок голодал, я бы без всяких интеллигентских штучек встал за прилавок торговать колбасой.
Май хотел ответить грубо, вроде «роди сначала своих детей» или «не твое собачье дело», но вспомнил, что у него есть козырь покрупнее.
— Между прочим… — злорадно проронил Май, готовясь сказать главное: «Я заключил договор на десять тысяч долларов».
Но Шмухляров резво перебил его:
— Знаю, знаю! Ты хочешь сказать, что ты — художник слова и человек чести. Рыцарь! Так сказать, шевалье. А я тебе на это повторю, как всегда: какая честь, коли нечего есть!
Он выкатил глаза, надул щеки и с гнусным пукающим звуком выдохнул.
— Это… девиз проституток… — проговорил Май и неудержимо захохотал.
— Что, самому смешно?
Май закивал, судорожно взмахивая руками — его безобразно веселила мысль о том, что бывший друг даже не подозревает, как он богат, и что девиз проституток теперь — и его девиз! Шмухляров гукающе засмеялся, глядя на Мая. Из кухни явилась маман — разделить веселье и сразу же, не спрашивая, над чем смеются, зашлась частым кудахтающим смехом. Май и Шмухляров затихли: маман полыхала золотом, в прическе торчал испанский гребень; к животу маман прижимала голубую кастрюлю. Май и Шмухляров переглянулись и захохотали по новой, испугав маман. Она ушла, и они разом умолкли. Так друзья, бывало, молчали в юности после веселья, молчали долго и счастливо.
Они переглянулись и вновь подумали друг о друге: «Может, он не совсем конченый человек». Май вздохнул и осторожно спросил, пощипывая ус:
— Скажи, Кирюха, если бы ты вдруг увидел существо… сверхъестественное, про которое всегда думал, что это — миф, сказка, что бы ты стал делать?
Шмухляров взглянул испытующе и поинтересовался:
— Ты когда бросил пить?
— Да не пью я! — раздражился Май. — Ты мне ответь: что бы ты сделал, если бы встретил сверхъестественное существо?