Последний бебрик
Шрифт:
Забыв побриться, Май вышел из ванной и осторожно заглянул в большую комнату, где спали его женщины: Галя на диване, Туся на раскладном кресле. «Надо купить кровать, — подумал Май и, взглянув в безобразный угол комнаты — с трещинами на потолке, с пузырящимися на стене обоями грязно-желтого цвета, — сурово заключил: — Надо ремонт сделать. Побелку. И прочее… В общем, маляры знают…» Так стали ясны первые две цели. Лихорадочная деловитость Мая угасла, когда он попытался прикинуть, сколько стоит кровать и ремонт. Натурально, вспомнились безвозвратно утраченные три тысячи долларов. Май невольно посмотрел на стиральную машину. Она стояла у стены, по-прежнему изображая столик. Это выглядело издевательством, и Май постановил: выкинуть ненужную развалину на помойку, а вместо нее купить новую, современную машину. «Только гипотетически», — отрезал двойник,
«Бир сум, бир сом, бир манат», — пробурчал Май, вспомнив к месту надпись на советской денежной банкноте достоинством в один рубль, и отправился на кухню — проверить запасы продуктов. В холодильнике нашел он пакет кефира, пяток яиц, тертую морковь в миске, шесть сосисок в липкой целлофановой оболочке. Этого хватит на завтрак. Галя, разумеется, есть не будет — чтобы Туся с Маем сыты остались. Она часто так делала, объясняя Маю, что «Сегодня — пост». Рождественский, Великий, Петров, Успенский или просто среда, пятница — постные дни. Не придерешься! «Ладно, будем с этого дня на пару поститься», — решил Май и начал искать кофе. Галя могла отказаться от еды, но от кофе — ни за что! Она была настоящая петербурженка — признавала только кофе в зернах, молола их и варила по особому рецепту, с гвоздикой или ванилью. Запас кофе всегда хранился в старинной банке матового стекла с цветочным орнаментом. К несчастью, в ней не было не зернышка. Май разозлился. Сегодня Галя должна выпить кофе непременно, иначе он — не человек, не мужчина! Никогда еще столь приземленная цель не была для Мая столь страстно желаемой.
Он бросился искать деньги всюду, где они могли случайно заваляться: в сумках Гали, зимней и летней; в рюкзаке на антресолях; в своей куртке, в Галином плаще. Пусто! Он проверил даже пальтишко Туси, но нашел в кармане только высохший желудь. А в детстве Маю часто везло: летом наскребал по карманам зимних пальто пятнадцать, двадцать копеек на мороженое. Сколько лет прошло — целая жизнь, а он все так же шарит по карманам, ищет жалкую сумму! Пошлая безысходность ситуации разъярила Мая. Он кинулся в свою комнату на поиски чего-нибудь, годного для продажи. В советские времена, когда приходилось туго, он продавал книги мрачному деду, стоявшему в любой день и час в подворотне на Литейном проспекте, около букинистического магазина.
Май начал рыться на книжных полках, но скоро бросил. Кому теперь нужны были его старые книги — все эти собрания сочинений, за которыми люди выстаивали в очередях, часто по ночам! Все эти листаные-перелистаные альбомы репродукций — «Галерея Уффици», «Музей Прадо»!.. Май осознал, что мрачный дед из подворотни уже, конечно, умер и — вопреки неоспоримой реальности — подумал с горькой надеждой: «А вдруг не умер, вдруг жив? Вдруг крылатый нежноликий хранитель извлек его из песка в той пустыне и бросил назад, в наш мир? Поживи, мол, еще, старче!» Кто был Маю этот скупщик книг в суконном пальто и жутких раздолбанных ботах? Никто. Городская химера. Но Маю страстно хотелось, чтобы он по-прежнему непоколебимо стоял в подворотне, на Литейном проспекте. Как Медный всадник на Сенатской площади!..
Поиски торопили Мая. Он принялся выдвигать ящики письменного стола, что вовсе было смешно — никаких денег там сроду не водилось. Но Май упрямо вытряхивал на пол бумаги, перебирал их, бормоча: «Бир сум, бир сом, бир манат…» Попалась ему красная папка с незаконченным романом. «Я закончу, закончу! — мысленно сказал Май Анаэлю. — Только бы все утряслось с деньгами… и зачем я, дурак, отказался от вашей работы — очерки о городах сочинять?.. Назад, конечно, не воротишь!.. Вот завтра возьму в издательстве редактировать шерстюка очередного… плача и нагинаясь при этом… все образуется… за квартиру заплатим, за телефон… только бы мне сейчас кофе для Гали купить!.. Ведь я ни разу за все годы и не подарил ей ничего! Даже обручального кольца у нее нет!.. Ну не мог я, денег не хватало, будь они прокляты!..»
Май сел на пол, рядом с грудой бумаг. Пока он тщетно искал деньги, к нему зло, настырно цеплялся вопрос: «Зачем?» Зачем случилось с Маем все, что случилось? Не затем ли, чтобы он бросил пить или чтобы избегнул соблазна стать богатым? Глядите, силы небесные: пить он бросил — не тянуло! И соблазн кое-как победил, с вашей помощью! Возможно, в высших сферах хотели видеть Мая честным и нищим — без таких, как он, мир казался слишком
А может, все потрясения случились с Маем из-за романа? Может, Богу надо, чтобы Май его наконец дописал? Но в такой надобе позвольте здравомыслящему человеку усомниться! Для Бога нет незаконченных романов. Он проницает все и вся — мысли и воображения писателя. Значит, роман Май должен был закончить не для Бога. Тогда для кого? Кому нужна была книга Мая? Разве что Галя прочитает, а потом будет смотреть на него со смиренным восхищением. «Выходит, я роман для Гали пишу?!» — изумился Май, в растерянности уставившись на банки с соленьями.
Нечаянная радость вдохновила его. Можно было продать банку с огурцами Славику из соседнего подъезда, драчливому одноногому алкашу; он любил опохмеляться рассолом. Но радовался Май недолго, вспомнив, что Славик недавно выпал из окна, разбился насмерть. Канул песчинкой в неоглядной пустыне… Май сокрушился духом, сам не понимая, от чего больше — от мысли о смерти соседа или от невозможности загнать ему банку огурцов.
Ветер нещадно лохматил деревья. Собирался дождь. Май бесцельно вышел на лоджию. На половине соседки было тихо, чисто, скучно; шторы в комнате задернуты. И намека не осталось на случившиеся выдающиеся события. Май послонялся по лоджии, присел на цветочную кадку, пошарил за ней, нашел сломанную папиросу «Прима», повертел, выбросил вниз. Вопрос «Зачем?» терзал и терзал его. Зачем с ним случилось все это?! Зачем была встреча с Титом, с Мандрыгиным, с «Ногой»? Зачем показали Маю пустыню и руку в стальной перчатке, опустившую забрало на шлеме мертвой демоницы? Зачем увидел Май ангела в доспехах, будто из кипящего серебра?.. Зачем?! Векую?!.
Неужели все это было затем, чтобы Май теперь деньги на кофе для Гали искал? И геенский огонь, и светоносный меч, и жало смерти — ради того, чтобы Май ломал голову, как раздобыть кофе для Гали?! Разве раньше он озаботился бы столь мизерной, мещанской целью? Он усмехнулся бы пренебрежительно и сбежал из дому: подумаешь, кофе! А теперь с ума сходит. Значит ли это, что Май перенес все страдания ради того, чтобы Галю чашкой кофе порадовать? Но как соизмерялись столь великое и столь малое?
Со странной душевной легкостью Май понял: вопрошать «Зачем?» — бездарно, возмутительно так же, как допытываться у писателя: «Что вы хотели сказать своим произведением?» И сердце подсказало Маю: жизнь — это не проза, как он всегда считал, волоча скарб ненавистного наследственного горя. Жизнь — не проза, а — стихи! Жизнь — это звуки, а не смысл и логика. Троекратное пушкинское «Зачем?» припомнилось Маю: «Зачем крутится ветр в овраге?..»; «Зачем от гор и мимо башен летит орел, тяжел и страшен?..»; «Зачем арапа своего младая любит Дездемона, как месяц любит ночи мглу?..» Ответ Май знал с детства: «Затем, что ветру, и орлу, и сердцу девы нет закона». И для Бога нет закона! Потому в Его стихах геенский огонь, светоносный меч и жало смерти — непостижимо и просто — соизмерялись с чашкой кофе для никому не известной женщины в бедном ситцевом платье, которая любила Мая.
«Вы, сеньор, не очень-то расслабляйтесь, на кадке сидючи, — не выдержал двойник. — Денег все равно не высидите. Шли бы вы лучше куда-нибудь из дому, от позора. Записочку только оставьте: мол, сегодня обсуждение повести… м-м… допустим, Бурдякова, в секции прозы. Вернетесь к вечеру. Вам не впервой из дому сбегать, чтобы не видеть глаз жены» — «А я… на донорский пункт пойду! — решил Май, поразившись гениальному, хоть и запоздалому озарению. — Вот сейчас же пойду и сдам кровь!» — «Иди!» — саркастически согласился двойник. Май понял причину сарказма, когда побежал в комнату, одеваться. Ему не в чем было выйти на улицу! Брюки сгинули в гримерной ресторана — вместе с паспортом и ключами. Старые джинсы Зоя порезала на тряпки. О, дура… Оставались только красные атласные штаны запорожца. Но это уж увольте: с прошлым покончено, никаких машкерадов!
Май бродил среди хаоса бумаг — тщедушный, сгорбленный, в «семейных» трусах, сшитых Галей из того же голубого ситца, что и ее платье, и платье Туси. Нестерпима была Маю собственная ничтожность. Может, зря не пристрелил его охранник Рахим? Может, чудо спасения Мая было — юмористического свойства? Ведь стихи жизни не всегда серьезные. Человек — из тщеславия — воображает себя принцем Гамлетом, а на деле он — бедный Йорик, вернее, череп его. Май был даже не череп Йорика — прославленный череп прославленного шута. Май был бебрик — никудышный, побитый бебрик, которому нечем прикрыть позорную наготу.