Последний берег
Шрифт:
Те, на ком мужчины Франции вымещали свой гнев, были в основном вольнонаемными служащими вермахта во Франции: сотрудницы санитарной службы, уборщицы, гостиничный персонал, повара и судомойки, секретарши, стенографистки… Они работали, чтобы кормить свою семью, лишившуюся зачастую кормильца, который был на фронте или в подполье, или не имели возможности зарабатывать. И если они порой и покорялись своим патронам, так много ли было на них вины? Чужаки надругались над ними, свои опозорили и судили их.
Шарль де Голль произнес речь о «заслугах»
Неудивительно, что мы были печальны в ту осень.
После ареста Шанель Лифарь загрустил. Он натерпелся страху, когда ее пришли арестовывать на улицу Камбон, и наконец решил сдаться «комитету по чистке танца» (до чего же дурацкое название).
– Нет, нет, – отвечал он на все уговоры. – Прятаться хуже. Они меня все равно найдут и тогда расстреляют, совершенно точно расстреляют. И сейчас, наверное, тоже расстреляют, но все же, Жермен, положите мне в пакет немного хлеба с сыром…
Жермен, горячая поклонница балетного искусства, увязала Сержу целый узел продуктов, в ответ на что он трижды перекрестил ее. Но и Серж скоро вернулся, несколько обескураженный.
– Странные люди, что же я мог поделать. «Ты плясал для Геринга и Геббельса»… Да тут все плясали для Геринга и Геббельса! Я им так и сказал. Ничего, отпустили.
Его отпустили, но наложили запрет на работу – на целый год. Разумеется. Свой пост он тоже должен был уступить кому-то, кто был более угоден «комитету». Но Серж легко отделался – у него только на нервной почве разыгрался ужасный аппетит, из-за чего он набрал много лишнего веса и вынужден был сесть на суровую диету.
– Ваша Жермен откормила меня, как рождественского поросенка! – жаловался он.
Куда хуже дела обстояли у Саши Гитри. Он был арестован на два месяца, не раз избит и освобожден без всяких извинений.
Глава 13
Она только ходила по комнатам на улице Камбон и кусала губы. Потом собрала вещи.
– Решай! Ты едешь со мной?
– Куда?
– В Швейцарию, разумеется. Только там я чувствую себя в безопасности.
– Извини, но… Нет. Я написала письмо в американский институт психиатрии, еще до войны меня приглашали туда на работу. Не захотят ли они взять меня теперь? И теперь я жду ответа.
– Ты понимаешь, что мы можем никогда не увидеться?
– Почему? Война вот-вот закончится.
– Фон Рунштедт наступает в Арденнах. Ситуация вот-вот переломится
– Мама! Неужели ты стала интересоваться политикой?! Впрочем, ты и раньше не чужда была политических авантюр. Поэтому тебе и нужно теперь уехать.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Только то, что я уже сказала. Ты ведь упрекала меня в том, что я связалась не с теми людьми и попала в тюрьму. Теперь я хочу, чтобы ты поняла, что мы с тобой – два сапога пара.
– Я давно уже это поняла, дитя мое. Так ты едешь со мной?
– Мама, а почему ты не уехала в Швейцарию? Тогда… Раньше?
– Очень просто. Швейцария – страна для пожилых людей. Для тех, кто нуждается в покое.
– Именно поэтому.
– Да. Конечно. Я все забываю, как ты молода.
Я обманула мать. Не в первый, но и не в последний раз. Я ждала не письма из Америки с предложением работы. Я ждала своего жениха Франсуа Пелетье. Он должен был найти меня, если он был жив. А я была уверена, что он жив.
– Я приеду, если у меня ничего не получится с Америкой. Найду себе место в одной из швейцарских клиник для богатых. Буду лечить дам от истерии. Как никто другой я знаю, какой кошмар эта самая истерия.
– Как хочешь. А мне надоело смотреть, как французы сводят друг с другом счеты.
Я нашла себе квартиру в девятом округе. Гостиная, спальня, кабинет, крошечная кухонька, вид на церковь. Я еще раз съездила в «Легкое дыхание» и приписала в записке свой новый адрес. Именно по этой записке меня и нашла мадам Жиразоль, вернувшаяся из ссылки. Моя толстуха экономка похудела, но была необыкновенно живой, подвижной и бодрой.
– Я больше не буду на вас работать, мадемуазель Катрина. Вы на меня не сердитесь?
– Ну что вы. Вы же видите, я больше не живу в таком доме, где мне бы требовалась ваша помощь.
– Ох, как я рада. Я боялась, что вы обидитесь. У меня есть кое-какие сбережения, и мне назначили пенсию. Так что я теперь хочу уехать в деревню и завести нескольких коз. Обожаю коз. Вы будете приезжать ко мне, мадемуазель Катрина?
– Конечно. Я вам еще надоем.
– А… господин Франсуа? Вы его видели?
Я покачала головой.
– Говорила же я вам – опалы не дарят на помолвку. Так оно и вышло…
Я проводила мать на вокзал. Когда поезд уже отошел, я пошла прогуляться по перрону. Вдруг мои глаза встретились с глазами молодой женщины. Она показалась мне знакомой. Только тогда на ее лице было выражение невыносимого страдания… Кто она?
И я бы, вероятно, не вспомнила, если б она не протянула руку, указав на меня обличающим жестом, и не закричала бы пронзительно:
– Вот она! Вот эта мразь! У меня болел живот, а она! Она позвала немецкого врача, и тот выпотрошил меня начисто, вырезал все, что делает женщину женщиной! Я теперь никогда не могу иметь детей, и все это она, фашистская подстилка, она спала там, в лагере, со всеми немцами, кто ее хотел! Она сама ложилась с ними!