Последний берег

Шанель Катрин

Но женщины в рядах Сопротивления были больше не нужны. И я была только рада этому. По моему мнению, женщины вообще не должны воевать. Их психика не выдерживает этого. Поэтому я вернулась домой, ограничившись тем, что отнесла на ближайшую баррикаду целую корзину продуктов и флягу вина. Меня поблагодарили и расцеловали. Я шла домой, и щетинистые, пахнущие порохом поцелуи горели на моем лице. Я бы бросилась в дебри этого города, я бы стала искать там Франсуа, встала бы рядом с ним на баррикаду… Но был бы он рад меня видеть? Он не хотел, чтобы я воевала. Что ж, я

не стану.

И я не стану бегать за мужчиной. Он знает, где я живу, знает мое имя. Он может меня найти. Пусть найдет, если захочет. Если он жив…

25 августа комендант Парижа объявил о капитуляции. Документ был подписан в четыре часа пополудни на вокзале Монпарнас. Я ушла на прогулку, а когда вернулась, застала на улице Камбон Лифаря. Балетный танцовщик был бледен, тосковал и трясся.

– Забрасывают письмами, пишут, что теперь доберутся до меня. Угрозы, брань. Не могу больше быть дома. Страшно. Шорох на лестнице – и мне кажется, что идут меня убивать.

– Господи, Серж, в чем вы виноваты? Ведь вы сугубо гражданское лицо.

– Еще какое гражданское! Но все полагают, что у меня было слишком много связей с немцами – с той немецкой хореографической труппой, которая приезжала в «Гранд-Опера» на гастроли.

– Серж, это же смешно.

– Это совсем не смешно, моя дорогая, – вступилась за него Шанель. – И скоро нам всем снова будет не до смеха. Что ты будешь делать – сначала прятала от немцев, теперь от французов… Прости, что я омрачила твою радость. Давайте праздновать, веселиться.

Она села за рояль, пробежала пальцами по клавишам и запела своим сильным, но немелодичным голосом:

Vor der KaserneVor dem grossen TorStand eine LaterneUnd steht sie noch davorSo woll’n wir uns da wieder seh’nBei der Laterne wollen wir steh’nWie einst Lili Marleen…

Так громко, что прибежала Жермена и застыла в дверях, в ужасе зажав рот передником:

– Мадам! Не нужно, чтобы в доме звучала немецкая речь!

– Уже и Лили Марлен под запретом, – сухо рассмеялась мать. – Что ж, будем патриотичны.

И она бравурно заиграла старинную песенку гуляк и выпивох, а мы все подхватили:

Не пора ли винца отведать?Круглый стол рыцарей зовет!Не пора ли винца отведать?Круглый стол рыцарей зовет!Круглый стол, да, да, да!Круглый стол, нет, нет, нет!Круглый стол рыцарей зовет!

Жермена открыла шампанское, которое принес с собой Серж, вино запенилось в бокалах. С улицы могло показаться, что у нас царит бог знает какое веселье…

Двадцать девятого августа по Парижу прошел парад Победы. Я не пошла туда, и к лучшему – немецкий

снайпер, засевший на крыше одного из зданий, открыл огонь по толпе. Погибли несколько человек. Отчего-то я подумала, что могла бы быть в их числе. Я уехала в Клиши и открыла двери «Легкого дыхания». Мне казалось, что Франсуа должен вернуться именно сегодня. Именно сюда… Быть может, я застану его на кухне? Он будет сидеть на кухонном столе и жевать паштет, болтая ногами.

Но дом был пуст. Он пах сыростью и запустением. Вероятно, мать приезжала сюда после моего ареста. Посуда со стола была убрана и свалена в мойку. Она покрылась плесенью. Но и плесень уже высохла, осталась только тень. Я поднялась в свою спальню, откуда так спешно меня уводили в тот страшный вечер. Встала на колени, рассмотрела в паркете щель. Подковырнула ножницами – дощечка отскочила.

Кольцо с опалом лежало под ней. Я с трудом надела его – у меня стали распухать суставы. Мне показалось, что кто-то идет по лестнице, но это только ветер гулял по чердаку; потом мне показалось, что Плакса вот-вот ткнется влажным носом мне в ладонь.

Я поняла, что не смогу остаться здесь. В доме было слишком много призраков. И тогда я оставила Франсуа записку – найди, найди меня!

Я не сомневалась, что он вернется.

В одно сентябрьское утро мать сказала мне:

– Не хочешь пройтись по магазинам?

Мы надели одинаковые белые костюмы, отделанные тесьмой, и пошли. Шанель только что получила новые журналы из Америки и даже успела их пролистать, поэтому была в приподнятом настроении и щебетала, как прежде:

– Голливудский стиль, моя дорогая! Как ты думаешь, можно будет купить алого шелку? Не черные блузки, не золотистые, а алые, как кровь, как роза! Или тебе больше хочется желтую? Цвета самого яркого яичного желтка.

– Конечно, желтую, – согласилась я. Мне было плевать на блузку, но я была рада, что она так веселится и болтает.

– Ах, и еще вышитые блузки в крестьянском стиле. Как ты полагаешь, можно найти в Париже еще русскую вышивальщицу? Помнишь, я сделала неплохие деньги на русском стиле еще тогда, после первой войны.

– Это вряд ли.

– Ох, жаль. Но вышивальщицу я все же найду. Блузка в деревенском стиле, и к ней юбка с такими глубокими бантовыми складками… – Вдруг она остановилась. – Нет, но это уму непостижимо!

Стеклянные витрины, сияющие огни вдоль всей улицы Фобур-Сент-Оноре, на улице Дюфур, улице де Севр открылись десятки крошечных магазинчиков с модными и яркими тряпками.

– Я должна это видеть!

Она погружала ручки с желтыми от никотина пальцами, с вечной мозолью на указательном, в ткани. Смотрела на свет, растягивала перед лицом вышивку, вглядывалась в швы.

– Это плохая работа, очень небрежная. Но цена соответствует, не так ли? Приличная клиентка сюда не придет. Посмотри, этот рукав, кажется, пришит косо…

Она рванула рукав, нитки затрещали.

– Мадам, так нельзя! – запищала маленькая приказчица.

Шанель посмотрела на нее так, словно надеялась прожечь в ней дыру.