Последний гетман

Савеличев Аркадий

Заваруй, Боже, горы, долины, Горы, долины, наши царины!…

Молитва, что ль?

Молитва и есть, коль целы и невредимы из буйного Сейма вылезли.

Же бы нас тучи не заходили, Же бы пролои не заливали,Злые ветрове не пановали. Зароди,

Боже!…

Помогла молитва мокрозадых певцов. И «пролои» в небесах стали уплывать на восток, и ветры туда же следом. Моросило еще, но терпимо. Кирилл Григорьевич скинул плащ и постоял под мягким дождиком, охлаждая разгоряченное тело. А потом вытерся в шатре рушником, натянул сухие и просторные шаровары – утеху гулящих казаков.

От возни ли, от песнопений ли, Данута проснулась. Со смешком, потягиваясь всем ладным телом, спросила:

– До лепшей якой коханки?

Он похлопал ее по напрягшемуся животику и вы: шел к денщику.

– Как напьются-напоются, приведи ко мне ихнего главного артельщика.

Уже тогда была мысль о киевском доме. А как стих ливень, с нагорья стало видно: в плотах связки строевого дубья гонят. Чем не случай?

Не скоро, и не враз, взобрался артельщик на гору, но интерес хозяина к плотам понял.

– Ды оно бы можно, пане добрый… – почесался артельщик, правителя Малороссии не зная. – Ды на заказ мы плавим, заказно и рубить будемо.

– Сколько с дубового венца? Гетман понял, что торг идет…

– Ды гривну, мабыть, пане.

– Две гривны. Три сруба в один стяг. Притом и на два этажа. Шесть получается? Венцов тридцать на един сруб, чтоб головой в потолок не упираться. Смекай!

Артельщик смекнул. Шесть срубов, да в каждом по тридцать венцов, да две гривны?..

– Погодь, пане. Надо со своими хлопцами по такому случаю погуторить…

Без лишних слов он свалился под откос, а дальше на собственной заднице съехал. С добрый час там у них словесный базар шел, пока ведро до дна не высушили. А потом опять наверх полез артельщик, подпираемый сзади двумя хлопцами. Но здравый смысл не потерял ни на спуске, ни на подъеме.- Так ставь, мабыть, пане добродей, яще полведра. – Ив знак договора руку протянул.

Кирилл Григорьевич своей, слишком белой, рукой ударил по готовно вытянутой ручище, засмурыженной до коричневого блеска, – явно от красящей дубовой коры. А для денщика кивнул:

– Тащи еще полведра!

С того и началось строительство киевского дома. Дубье гнали с верховий Сейма на Десну и Днепр, пилили на брус и тут же в притир рубили, пока не оставляя и швов для конопатки. Оно, мол, как подсохнет, в швах поразойдется, тогда и проконопатим.

Жаль, до конопатки дело не дошло…

Когда встал на берегу Днепра, не так и далеко от Софии, но в заовражном, лесистом распадке, двухэтажный, на три полномерных стяга дворец – тут и объявился петербургский чиновник. Дошлый и хваткий, надо сказать. Он знал, и кто в древнем Киеве деревянный дворец рубит, и кто разрешение на постройку дает, и кто пошлину за все про что принимает. Взимать пошлину, по заявке предварительной? А ежели заявки не было?.. Вот то-то и оно!

Ничего этого не знал гетман да и знать по своим чинам не желал. Ну, указ? Ну, сенатский? Ну, одобренный Государыней, а может, и с прямого ее повеления. Так не-уж это и гетмана касается? Никак он не мог взять в толк рьяную настырность сенатского чиновника.

Удивительно повторяется жизнь! Нечто подобное уже было – в последние годы Елизаветы Петровны. Когда под влиянием четверых Шуваловых, обступивших болезненный трон, один за другим падали, попадая в опалу, и Бестужев, и Елагин с Ададуровым, и оба Салтыкова: старший, фельдмаршал – главнокомандующий, с горя умер, даже само существование

Екатерины Алексеевны качалось на ниточке, между высылкой за границу и дальним северным монастырем, – выстояли все же братья Разумовские, не упали ниц перед Шуваловыми, один из которых был начальником страшной Тайной канцелярии. А гетман малороссийский, чтоб чем-нибудь занять себя в безвременье, завел многие стройки. Тогда тоже, вопреки измышленному Сенатом указу, строился деревянный дом, как раз на территории учрежденного по чьей-то указке киевского генерал-губернаторства. Домок поменьше нынешнего, но все же… Указ-то нарушался. По наушничеству, чтоб досадить Разумовским, а может, и напрочь свалить, тоже был послан сенатский ревизор. С самыми великими полномочиями – даже арестовать – кого, гетмана?! – за неисполнение Государевых указов. В крайнем случае конфисковать дом. И что же?.. Поразмыслив, он не стал посылать казаков на небольшую воинскую команду ревизора – ведь это объявление войны Московии! – а просто за одну ночь, изготовив заранее подводы, велел своему управителю разобрать домок по бревнышку да с Киевщины перевезти на Черниговщину! Как проснулся поутру ревизор да с пьяных глаз не нашел злосчастного дома, так и закричал: «Свят! Свят! Я ослеп?!»

«Постой-ка, братец, – сказал сейчас ехидный строитель. – Ослепнешь и ты».

Пока ревизор между обвальными пьянками донимал его возобновленным указом – ведь Петр III сей указ было отменил, – частное на Киевщине лицо подозвало к себе артельщика плотников.

– А что, Грицай, жалко домка-то?

Для своих он был Грицько, но гетман из уважения к его золотым рукам называл Грицаем. И себя разрешил называть попроще, Кириллом Григорьевичем. Незачем плотникам лезть в усобицу между гетманством и Киевщиной. Считает просто богатым барином, и хорошо.

Грицай уже прослышал об угрозах – конфисковать дворец, а для легкости просто сжечь.

– Да мы ж, Кирилл Григорьевич, в топоры ревизорскую команду возьмем! Их всего-то пьяная дюжина. Секир башка, як гуторят татары.

– Погоди, Грицай, – остановил он. – Ты просто без лишнего шума разметь весь дом. По бревнышку, понял?

– Як плотнику не понять, – насторожился Грицай. – Разметку на срубе робят, кады яго разбирают да перевозят в иншее место. Неуж?..- А ты не лезь поперед батьки. Сказано: сделай разметку. И молчи. В крайнем случае, скажи, что для счета-расчета с хозяином. Да в эти дни не пей. После угощу.

– Опосля так опосля… – малость взгрустнул Грицай, но за один день со своими хлопцами красной краской пометил все бревна.

Ни грозный ревизор, ни его охранники подвоха не узрели. Откуда им знать плотничьи тонкости? Ревизор особо-то и не спешил, решил деньжат побольше вытянуть. Сам под грамотой Сената да и под охраной дрожащего за свою должность генерал-губернатора. А этот хохлацкий царек – тьфу его! Был – и нетути, как ревизор покляузничает Сенату, а Сенат – Государыне. Жизнь в Киеве привольная: на обед к хозяину, а на ужин к губернатору, или наоборот. У гетмана-то ужин даже лучше выходил. Всегда так щедр или заискивает?.. Важность разбирала ревизора при этой мысли. Где и покуражиться, как не в глупой Украине?

Раздумывая над своим положением, гетман дни тоже привольно проводил в Киеве. Чего не погулять? Вздумалось ему побывать на киево-печерской колокольне – кряхтя, но поднялся по ступенькам на сорок четыре сажени. Десяти лет не прошло, как построил ее архитектор Шейден – еще не выветрился сладковатый дух известки. Господи! День ясный-преясный, а с такой верхотуры – даже не верилось! – открывались окрестности Переяславля, Василькова, Козельца, где лежала в земельке мать, Наталья Демьяновна, и даже Ямполь, где намеревался отшутиться над вражьим ревизором… Сопровождавший монах утверждал: