Последний год

Новиков Алексей Никандрович

– Барон, я вынуждена напомнить вам: пора вернуться к действительности…

– Я не хочу никакой действительности, если в ней не будет вас! Вы вернули мне жизнь!

Если бы не крайнее волнение Натальи Николаевны, она бы, вероятно, заметила, что страдалец, возвращенный к жизни, настороженно прислушался: черт бы побрал торопливую старуху!

Подле дачи громыхал экипаж тетушки Екатерины Ивановны, спешившей от обедни. Через гостиную пробежала горничная, и перед гостями явилась нарядная, умиленная богомольем фрейлина Загряжская.

Спасибо, выручил Дантес.

Он чуть не уморил тетушку рассказами о приключениях лагерной жизни. Богомольная фрейлина то и дело грозила ему сухоньким пальчиком. Он сызнова был мил и резв, проказник кавалергард, вскоре удалившийся.

– Что с тобой, Натали? – Екатерина Ивановна уставилась на племянницу. – Спрашиваю тебя, спрашиваю, а ты будто оглохла.

– Простите, ради бога, дорогая тетя! Выбралась к вам чуть свет, а теперь, должно быть, клонит ко сну.

– Экое диво! – Екатерина Ивановна присмотрелась. – Уж не барон ли Геккерен нагнал на тебя сон? Этакой-то дамский угодник! Мне, старухе, и то глаз от него не отвести.

– А я, милая тетенька, право, не думаю о пустяках.

– Ох ты, святоша! – престарелая фрейлина, видимо, наслаждалась смущением племянницы. – А мне и невдомек, зачем он сюда ездит. Уж не в меня ли, думаю, влюбился?.. Все, милая, знаю! Все вижу! Сказывай: совсем присушила барона?

– Полноте, зачем мне? – Наталья Николаевна подняла глаза, вздохнула и умолкла.

Екатерина Ивановна подошла ближе и склонилась к племяннице:

– Не пойму я тебя, Наталья, проста ты перед богом или всех перехитришь?

Наталья Николаевна бросилась обнимать обожаемую тетушку, потом засобиралась домой. Право, не надо было ездить сегодня в Царское!

Глава двадцать первая

– Как раз вовремя пожаловали, Владимир Федорович! Будете за цензора!

– Весьма неожиданное и не очень лестное предложение.

– Зато окажете важную услугу редактору «Современника», впавшему в сомнение.

Пушкин нашел в рукописи нужное место.

– Послушайте и скажите без обиняков, Владимир Федорович, могут ли пройти через нашу мнительную цензуру хотя бы такие строки о событиях памятного тысяча восемьсот двенадцатого года?

«Все говорили о близкой войне, – читал Пушкин, – и, сколько помню, довольно легкомысленно. Подражание французскому тону времен Людовика XV было в моде. Любовь к отечеству казалась педантством. Тогдашние умники превозносили Наполеона с фанатическим подобострастием и шутили над нашими неудачами…»

– Вступив в должность цензора, позволю себе спросить, Александр Сергеевич, что это за рукопись? – перебил Одоевский.

– Записки одной дамы.

– Умное и, признаюсь, язвительное перо. А поскольку цензоры наши не принадлежат к рыцарству, то полагаю, что язвительную даму ожидают весьма вероятные неприятности.

– Имейте, Владимир Федорович, терпение, как пристало добропорядочному цензору! Дама, составившая записки, повергает на ваш суд дальнейшие свои воспоминания. Речь пойдет о событиях после начавшегося нашествия Наполеона.

«Гонители

французского языка и Кузнецкого Моста, – продолжал читать Пушкин, – взяли в обществах решительный верх и гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюрок, кто отказался от лафита, а принялся за кислые щи. Все закаялись говорить по-французски; все закричали о Пожарском и Минине и стали проповедывать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни».

– Еще более меткое, но однобокое изображение тогдашнего дворянства, – не выдержал Одоевский. – Разве среди знати нашей не было истинных патриотов? Утверждаю – были!

Пушкин слушал, усмехаясь.

– Не след цензору, – сказал он, – спускаться до спора с ничтожным автором. Вижу, однако, сколь быстро цензорская должность портит характер, Владимир Федорович.

– Помилуйте, Александр Сергеевич… По собственному соизволению произвели вы меня в цензоры, но это еще вовсе не значит, что можете присвоить мне и цензорские пороки. Охотно отдаю должное таланту автора, но совершенно уверен, что никто не пропустит в печать подобных сентенций. Ведь это же приговор всей аристократии! Кто, однако, эта необыкновенная дама, составившая столь обличительные записки? Инкогнито?

– Вам, Владимир Федорович, откроюсь. Ищу для журнала живых и нелицеприятных свидетельств о двенадцатом годе. Записки Дениса Давыдова цензура мне кровавит, а запаса у меня нет. Вот и решил печатать мое давнее рукописание.

– Тем более не пропустят, если узнают имя автора. Жажду, однако, полнее ознакомиться с мнимыми записками мнимой дамы…

Окончив чтение, Пушкин рассеянно слушал Одоевского. По-видимому, собственные его сомнения окончательно утвердились. Он еще раз пересмотрел рукопись.

– Пусть будет по вашему решению, Владимир Федорович. Усечем записки, чтобы спасти их от полного уничтожения цензурой. – Поэт отложил рукопись. – А теперь скажите мне, когда же отдадим истинную дань славному двенадцатому году? И что станется с нами, если не будем ни знать, ни помнить подвигов народных? Как ни смирны мы, русские писатели, но каково зависеть от четырех цензур!

– Не много ли насчитали, Александр Сергеевич?

– А я, извольте, по пальцам перечислю. Цензура общая есть? Военная, духовная, министерства двора божьим попущением тоже существуют? Забыл я еще про цензуру министерства иностранных дел. А мне особая милость оказана: сам царь цензурует. Выходит, я же, многогрешный, обсчитался.

– Да еще меня же произвели в цензоры. Но, если обязанности мои исчерпаны, с охотой слагаю пожалованное мне звание. Я к вам по важному делу, Александр Сергеевич. Вы последнюю «Молву» читали?

– Читал, – коротко откликнулся Пушкин и покосился на гостя.

– Где же предел литературному ухарству, коли нет уважения даже к вашему имени?

– Не мне, но журналу нашему отказывает в одобрении критик, если имеете в виду статью Белинского… По мне – при всей своей горячности он во многом прав.