Последний из могикан
Шрифт:
– Неужели Длинный Карабин отдаст свою жизнь за женщину? — нерешительно спросил Магуа, который уже собрался уходить из лагеря со своей жертвой.
– Нет, нет, я этого не говорил, — ответил Соколиный Глаз, отступая с надлежащей осторожностью при виде жадности, с которой Магуа слушал его предложение.— Это была бы слишком неравная мена: отдать воина в полном расцвете сил за девушку, даже лучшую здесь, на границах... Я мог бы согласиться отправиться на зимние квартиры теперь же, по крайней мере за шесть недель до того, как опадут все листья, с условием, что ты отпустишь девушку.
Магуа отрицательно покачал головой и сделал
– Ну хорошо, — прибавил разведчик с видом человека, еще не пришедшего к окончательному решению, — я добавлю еще оленебой. Поверь слову опытного охотника, это ружье не имеет себе равного.
Магуа ничего не ответил на это предложение и продолжал прилагать усилия, чтобы раздвинуть толпу.
– Может быть, — сказал разведчик, теряя свое напускное хладнокровие, — может быть, если бы я согласился научить ваших воинов, как владеть этим ружьем, ты бы изменил свое решение?
Магуа снова приказал расступиться делаварам, которые продолжали окружать его непроницаемым кольцом в надежде, что он согласится на мирное предложение.
– Чему суждено быть, то должно случиться раньше или позже, — продолжал Соколиный Глаз, оборачиваясь к Ункасу с печальным, смиренным взглядом. — Негодяй знает свое преимущество и пользуется им! Да благословит тебя бог, мальчик: ты нашел себе друзей среди своего родного племени; я надеюсь, что они будут так же верны тебе, как я. Что касается меня, то рано или поздно я должен умереть; и большое счастье, что мало кто будет плакать обо мне. Этим чертям, по всей вероятности, все-таки удастся завладеть моим скальпом, а днем раньше, днем позже — это не имеет значения. Да благословит тебя бог! — проговорил суровый житель лесов, опуская голову.
Но он тотчас же поднял ее и, смотря печальным взглядом на юношу, прибавил:
– Я любил вас обоих — тебя и твоего отца, Ункас. Скажи сагамору, что в самые тревожные минуты я никогда не забывал о нем. Прошу тебя, думай иногда обо мне, когда будешь идти по счастливому пути. Ты найдешь мое ружье в том месте, где мы спрятали его; возьми его и оставь себе на память. И слушай, малый: так как ваши обычаи не отрицают мести, не стесняйся пускать это ружье в дело против мингов. Это несколько смягчит горе, которое причинит тебе потеря, и успокоит твою душу... Гурон, я принимаю твое предложение: освободи эту женщину. Я — твой пленник.
При этом великодушном предложении в толпе раздался тихий, но ясный шепот одобрения; даже самые свирепые из делаваров выражали одобрение при виде такой мужественной решимости. Магуа остановился, и одно мгновение казалось, будто он поколебался. Но, взглянув на Кору глазами, в которых свирепость как-то странно сочеталась с выражением восторженного удивления, он принял окончательное решение.
Он выразил свое презрение к предложению разведчика, надменно закинул голову и сказал твердым, уверенным голосом:
– Хитрая Лисица — великий вождь, он не меняет своих решений. Пойдем, — обратился он к пленнице, кладя руку ей на плечо, — гурон не пустой болтун: мы идем.
Девушка отшатнулась с горделивым, полным женского достоинства видом; ее темные глаза вспыхнули, яркий румянец, похожий на прощальный луч заходящего солнца, разлился по ее лицу.
– Я ваша пленница, и когда наступит время, я буду готова идти хотя бы на смерть, — холодно проговорила она и, сейчас же обернувшись к Соколиному Глазу, прибавила:— От души
Голос ее внезапно прервался; она молчала в продолжение нескольких минут, потом подошла к Дункану, продолжавшему поддерживать ее лишившуюся чувств сестру, и добавила более спокойным тоном:
– Мне остается еще обратиться к вам. Нечего говорить, чтобы вы берегли сокровище, которым будете обладать. Она добра, кротка, мила, как только может быть смертное существо. В ней нет ни одного недостатка, который мог бы заставить покраснеть самого гордого из людей. Она красива... О, удивительно красива! — прибавила она с любовью и печалью, кладя смуглую руку на мраморный лоб Алисы и откидывая золотые волосы, падавшие на глаза молодой девушки. — А душа ее чиста и белоснежна. Я могла бы сказать многое, но пощажу и вас и себя...
Голос ее замер, она наклонилась над сестрой. После долгого, горестного поцелуя она поднялась и со смертельно бледным лицом, но без малейшей слезники в лихорадочно горящих глазах повернулась к дикарю и сказала с прежним надменным видом:
– Ну, теперь я готова идти, если вам угодно.
– Да, уходи, — крикнул Дункан, передавая Алису на руки индейской девушке, — уходи, Магуа, уходи! У делаваров есть свои законы, которые запрещают удерживать тебя, но я... я не обязан подчиняться им. Ступай, злобное чудовище, чего же ты медлишь?
Трудно описать выражение, с которым Магуа слушал слова молодого человека. Сначала на лице его мелькнуло злорадство, но в следующее же мгновение оно сменилось всегдашним холодным, хитрым выражением.
– Лес открыт для всех, — отвечал он. — Щедрая Рука может идти туда.
– Постойте! — крикнул Соколиный Глаз, хватая Дункана за руку и насильно удерживая его. — Вы не знаете коварства этого дьявола. Он заведет вас в засаду, и ваша смерть..
– Гурон... — прервал его Ункас. До сих пор, покорный строгим обычаям своего племени, он оставался внимательным, серьезным слушателем всего, что происходило перед ним. — Гурон, справедливость делаваров исходит от великого Манитто. Взгляни на солнце. Оно стоит теперь около верхних ветвей вон тех кустов. Твой путь открыт и не длинен. Когда солнце поднимется над деревьями, по твоим следам пойдут люди.
– Я слышу карканье вороны! — сказал Магуа с насмешливым хохотом. — Догоняй, — прибавил он, потрясая рукой перед толпой, медленно расступившейся перед ним. — Вейандоту не страшны делавары. Собаки, зайцы, воры, я плюю на вас!
Его презрительные слова были выслушаны делаварами в мертвом, зловещем молчании. Магуа беспрепятственно направился к лесу в сопровождении своей спутницы, под защитой нерушимых законов гостеприимства.
Глава XXXI