Последний каббалист Лиссабона
Шрифт:
Как выясняется, цель игры, затеянной мальчишками, — набрать очки бесцеремонным прямым попаданием в обожаемый ею мраморный крест.
Заметив мое присутствие, тощий парнишка со светло-зелеными глазами гордо орет ей в ответ:
— Vai-te fader, vaca! Пошла на хрен, корова!
Мальчишки смеются. Однако монашка все не унимается:
— Ваши грехи приведут к тому, что вам придется брать в жены шлюх Дьявола! Ваши дети будут рождаться безглазыми и глухими, с хвостами и рогами! А потом вы сами…
Видимо, это заученная наизусть литания, которую она пускает в
Мячик катится вниз по холму в мою сторону, и я подхватываю его.
— Эй, отдай! — кричат мальчишки. Их лица наливаются кровью от ярости и раздражения.
— Тогда скажите, видели ли вы тут иноземца, — отвечаю я.
— Тут вокруг и нет никого, кроме иноземцев. Отдавай сейчас же гребаный мяч!
— Мужчина со светлыми волосами до плеч. Плащ с…
Один из парней указывает куда-то в сторону коротким грязным пальчиком.
— Он по склону забрался как паук, — говорит он.
Я с полулета пинаю мяч в сторону креста. Почти промахиваюсь. Мальчишки ухмыляются, а затем с воплями бросаются вслед за мячом, покатившимся по осыпи.
На вершине холма, полностью выдохшись, я вижу, наконец, летящие колонны Convento da Graca, подобные Вратам Мистики. На противоположной стороне улицы буйствует рыночная площадь. Я расспрашиваю торговцев требухой, мастеров, изготовляющих сита и гребни, плетельщиков птичьих клеток, даже семейку кастильских горбунов, направляющуюся с паломничеством в Сантьяго, но никто его не видел.
Решившись прибегнуть к последнему средству, я подхожу к кричащей монашке. У нее во рту виден единственный гнилой зуб, упирающийся наподобие ржавого ножа в нижнюю губу, ее веки похожи на сливы, а нос покрыт струпьями. Она делает в своей литании достаточно продолжительные паузы, чтобы увещевания звучали гласом мудрости:
— Ищи Господа, а не северянина.
Я повторяю то, что ей посоветовал проделать один из оборванцев, и она принимается визжать как бразильский попугай.
Вернувшись в Маленький Иерусалим, я советуюсь с Фаридом, куда можно отнести тело Симона. К сожалению, мы не очень-то четко представляем, где находится его дом. Временами он принимался описывать виды на Тежу, и мы полагали, что он живет на откосе, увенчанном церковью Святой Катарины за западными городскими воротами. Посему мы берем у сеньоры Мартинс, подруги моей тетки, взаймы повозку, и везем тело по беспощадной полуденной жаре.
Смотрят ли на нас люди? Не знаю: внутренний мир вопросов и сожалений становится моим прибежищем. Фарид ведет нас вперед. Все, что я чувствую, это трудный подъем вверх по холму, неясное, тошнотворное ощущение жары и пота, солнца и пыли. Я возвращаюсь в мир колеблющихся в раскаленном воздухе очертаний улиц Лиссабона только когда кто-то называет имя Симона. К востоку колокольня церкви Святой Катарины стрелой упирается в небо. Невысокая женщина с мрачным лицом, с белым платком на голове, с криками бежит в нашу сторону. Она с ужасом смотрит на кровь, пятнающую одежду Симона, блюет, встав на колени. Какой-то старик говорит нам, что это старшая сестра сожительницы Симона. Он указывает на дом с провисшей крышей:
— Они живут на втором этаже.
Мое отчаяние усиливается и, кажется,
— Это Граса, жена Симона, — сообщает сестра.
Когда я рассказываю о судьбе, постигшей ее мужа, Граса подбегает к окну, чтобы взглянуть на него. Ее руки судорожно цепляются за подоконник. Вой, рвущийся из ее груди, напоминает звериный, словно она зовет потерявшегося детеныша с силой всего своего нутра. Она обхватывает руками живот, и я в единое мгновение захлестнувшего меня ужаса осознаю, что она беременна.
Как только первая волна горя спадает, я говорю ей:
— Твое имя было последним, которое он произнес.
Мы спускаемся на улицу. Люди расступаются. Она падает на колени и гладит Симона по лицу, успокаивая его словами о Христе и их будущем ребенке. До меня доходит, наконец, очевидное: она — старая христианка.
С силой отчаяния сестра неожиданно толкает Грасу к нам с Фаридом.
— Расскажите нам все о смерти Симона! — требует она.
Я объясняю — голосом, принадлежащим кому-то иному: Берекия скрылся глубоко под доспехом моего тела.
Граса теряет дар речи. Ее рот приоткрывается, в глазах читается пустота и отчаяние. Ее сестра, сжав кулаки, спрашивает:
— Где нам искать правосудия?
Я мотаю головой:
— Как только я отыщу этого северянина, я дам вам знать.
Мы с Фаридом с ног до головы забрызганы кровью Симона. Добродушные соседи помогают нам отмыться, дают нам новые рубахи и сумки, угощают сыром и вином.
Слишком уставшие, чтобы протестовать, мы охотно принимаем их дары. Разомлевшие от вина, двигающиеся шатающейся, неуверенной походкой, мы входим в центральную часть Лиссабона, словно оставляя за спиной библейский пейзаж.
Вернув тележку, мы бредем по Маленькому Иерусалиму подобно призракам. Напротив лавки красильщика, где когда-то было здание еврейского суда, я принимаюсь отпечатками ступней в пыли писать на иврите «Авраам». Потом «Иуда». Через некоторое время Фарид начинает беспокоиться. Он замирает, повернувшись лицом на восток, словно флюгер.
— Идем домой, — показывает он.
Я разворачиваюсь к западу и следую за опускающимся над этим проклятым городом солнцем. Сегодня вечером, спустя неделю после начала Пасхи мы должны читать Зохар, встречая рассвет нового дня. Но у нас больше нет копии священного текста. А даже если бы и была…
— Нет, не домой! — выкрикиваю я, распространяя запах алкоголя.
Я упрямо тащусь вперед, пока мы не находим на мощеных улицах Маленького Иерусалима пятно крови Симона.
— Еще совсем недавно эта бурая корка жила в его теле, — жестами показываю я Фариду.
Он трясет головой, словно это и так очевидно. Но я просто не могу в это поверить, вспоминая события этого дня в обратном порядке, — как будто читая книгу задом наперед. Предупреждение Симона насчет графа Альмирского звучит у меня в голове, словно бы в сопровождении мерного ритма, отбиваемого на мавританских бубнах.