Последний каббалист Лиссабона
Шрифт:
— О, прошу вас! — восклицает он, протестующе всплескивая руками. — Не надо мне рассказывать о твоей семье! Семейные узы — проклятие в землях Испании и Португалии. Ты должен уходить… нет, убегать от них, милый юноша!
Я оглядываюсь на Фарида, ища его мнения о том, что следует ответить. Он вздыхает и показывает:
— Он зачем-то пытается нас запутать.
— Ты прав, — замечаю я, вставая.
— «Ты прав» в чем? — ошеломленно переспрашивает граф.
— Просто скажите мне, зачем вы собирались покупать рукописи у Симона Эаниша, — говорю
— Я только что сказал тебе, сынок! Дублоны, мараведи, крусадо, реалы… И не говори мне, будто твое сердце не начинает биться быстрее при звуке великих имен денег! Они как имена Бога. Только совершенно не такие тайные. Благословен будь Тот, Кто создает очевидное. — Он наклоняется ко мне, шепча: — Возможно, мне не следовало этим заниматься, но… Твой дядя знал, что это такое. Слушай, мальчик мой, здесь я покупаю рукописи за гроши. Вы, несчастные, спите и видите избавиться от них. А потом я продаю их за целые состояния в Александрии, Салониках, Константинополе, Венеции, — даже Папа Юлий, да будут благословенны камни, служащие основанием церкви, и тот заинтересован в них. Возможности нажиться на этом деле неисчерпаемы. А теперь вот я узнал, что где-то у тебя запрятана пара великолепных поэм. Так почему бы их не продать? Тогда ты сможешь выбраться из этого ада. Я даже помогу тебе. У меня есть связи в портах. В Фару есть…
Откуда этот вороватый проныра знает, что дядя хранил рукописи на иврите? Я спрашиваю Жоанну:
— Это правда? Это все из-за золота?
Она печально смотрит мне в глаза и утвердительно кивает.
Так этот разбогатевший выскочка полагает, что дядя переправлял работы Абулафии и Моисея де Леона только лишь ради денег! Как будто такие работы по Каббале вообще имеют хоть какую-то ценность в мире сущем!
— Пришло время для откровенного разговора, — говорю я графу, словно отдавая приказ. — Это вы приказали убить моего дядю?!
Он откидывается на спинку стула, оскорбленный, но берет себя в руки и жестом предлагает мир:
— Разумеется, нет. Я не…
— Но если то, что вы рассказали, правда, то, в таком случае, вы считали его конкурентом. Вы должны были попытаться…
Слова тонут в захлестнувшем меня гневе.
— То есть, ты ничего мне не продашь? — спрашивает он. — Даже Агаду? Книгу Эсфирь? Одну-единственную…
— Отец, прошу тебя, — молит Жоанна.
— Ничего! — говорю я. — И если я узнаю, что вы убили моего дядю, клянусь, я перережу вам глотку!
Граф улыбается:
— Как же возбуждают угрозы! Полагаю, это полезно, чтобы немного расцветить мое лицо, да?
— Меня тошнит от вас, — говорю я.
Моя шея пылает, я разворачиваюсь и иду к двери. За спиной слышатся торопливые шаги. Крошечная ручка Жоанны цепляется мне в запястье, и она шепчет мне:
— Ты должен найти дворянку, которую отец называет «Царицей Эсфирь»! Но берегись ее!
Глава XVII
Близкий аромат волос Жоанны был подобен невидимому продолжению моих собственных желаний. Она сжала мою руку и бросилась прочь. Из комнаты, оставленной позади, я услышал звук пощечины:
— Это серьезно! — зарычал
Я было попытался вернуться, но в ее глазах застыла просьба уходить. За воротами дворца, вдыхая золотистое сияние заката, я передаю ее слова Фариду. Он показывает мне:
— Каждое имя прибавляет новую страницу к нашей книге тайн.
— Да. И мы должны просмотреть личную Агаду дяди, чтобы понять, какую именно страницу. Теперь я начинаю понимать. Зоровавель должен быть там. Царица Эсфирь тоже. И когда я их найду, я не сомневаюсь, что у них будут лица контрабандистов.
— Тебе следует знать еще кое-что, — показывает Фарид. — Этот граф, он тот же человек, что и Исаак, который пытался продать тебе рукопись на иврите.
— Чего?!
— Это один и тот же человек — Исаак из Ронды и граф Альмирский.
— С чего ты это взял?
— Я знаю. Во-первых, глаза. Их никак не изменишь. И некоторые его жесты. Ты ведь заметил, какие у Исаака из Ронды были изящные руки. Он, как и говорил, великолепный актер. Он, должно быть, хорошо умеет изменять голос, иначе ты узнал бы его. И у него блестящая маскировка. Но не идеальная. И за всеми его ароматами остался один, от которого не избавиться. Гвоздичное масло.
— Его благословенная зубная боль! — показываю я. Фарид кивает, и я продолжаю: — Но какой ему смысл сначала продавать рукопись, а потом бросаться покупать дядины книги?
— У нас недостаточно строф, чтобы определить схему рифм.
— Фарид, идем… нам надо вернуться домой и проверить старую дядину Агаду!
— Мне нужно остаться, — отвечают его руки, и он испрашивает моего прощения, склоняя голову. — Теперь, когда я здоров, я должен найти отца. Я приду к тебе как только смогу.
Его пальцы мягко скользят по моему предплечью. Я вспоминаю, как ангелы одевали его в белое, и слышу слова дяди: «Не покидай живых ради мертвых». И все равно я не могу удержаться, чтоб не показать ему:
— Мне нужна твоя помощь. Мы уже так близко.
— Бери, прошу тебя, не будь же эгоистом, — отвечает он.
— Эгоистом?! Дядя мертв! И чего ты от меня хочешь? Чего вы все от меня хотите?!
— Я ничего от тебя не хочу, просто позволь мне поискать Самира! Так что уходи!
Жесты Фарида режут воздух между нами. Полный страха и чувства вины, я следую за ним к домам его друзей, расположенным неподалеку.
— Я буду двигаться так быстро, как смогу, — обещает он.
Но его попытка успокоить меня только распаляет мой гнев.
Мы занимаемся поисками, не обмениваясь ни словом. Единственный намек на местонахождение Самира достается нам от беззубой мастерицы рыболовных крючков, живущей напротив конфискованной мечети. На арабском, в котором все согласные сливаются в единый звук, она рассказывает нам, что видела Самира, когда он молился, стоя на своем голубом коврике, на склоне холма, увенчанного дворцом.
Неужели он по дороге домой остановился на минуту, чтобы просить Аллаха смилостивиться над его сыном? Иссохшим почти до кости пальцем, расцвеченным красноватыми шрамами, она указывает нам место. Его отмечают запыленные заросли табака и сухие бархатцы.