Последний Катон
Шрифт:
— Хигейя, доктор Салина, — произнёс он тем же слабым, дрожащим голосом, которым говорил раньше. Он прекрасно изъяснялся на английском. — Я рад наконец познакомиться с тобой. Ты даже не представляешь, с каким интересом я следил за вашими испытаниями.
Сколько лет могло быть этому человеку? Тысяча?.. Миллиард?.. Казалось, что на лбу у него висит груз вечности, словно он родился, когда планета ещё была покрыта водой. Он очень медленно протянул мне ладонью кверху дрожащую руку с чуть согнутыми пальцами, ожидая, что я вложу в неё мою, и когда я сделала это, он поднёс мои пальцы
Только тогда я увидела стоявшего за Катоном Кремня, такого же серьёзного и сдержанного, как обычно. Несмотря на свою неулыбчивость, выглядел он намного лучше, чем мы с Фарагом, потому что из-за того, что и раньше у него были очень светлые, коротко подстриженные волосы, сейчас было совсем незаметно, что ему обрили голову.
— Пожалуйста, доктор, садитесь рядом с профессором, — сказал Катон CCLVII. — Мне очень хочется с вами побеседовать, а хороший обед — лучший повод для приятной беседы.
Катон уселся первым, а следом за ним свои места заняли двадцать четыре шасты. Через скрытые фресками двери один за другим стали появляться слуги с наполненными едой подносами и тележками.
— Прежде всего, позвольте мне представить вам шаст Парадейсоса, мужчин и женщин, которые каждый день стараются сделать это место таким, каким нам хочется, чтобы оно было. Справа от двери находится юный Гете, переводчик с шумерского языка; за ним — Ахмоз, лучшая изготовительница стульев в Ставросе; рядом с ней Шакеб, один из преподавателей Школы Противоположностей; потом Мирсгана, она заботится о водах; Хосни, кабидариос [77] …
77
резчик по драгоценным камням.
И он представил нам всех шаст: Неферу, Катебета, Асрата, Хагоса, Тамирата… двадцать четыре человека. Все они были совершенно одинаково одеты и одинаково улыбались, когда называли их имена, склоняя голову в знак приветствия и согласия со словами Катона. Но больше всего моё внимание привлекло то, что, несмотря на эти любопытные имена, треть их была так же светловолоса, как Глаузер-Рёйст, а остальные были шатенами, рыжими, смуглыми, и в их чертах отражались все расы и племена мира. Всё это время слуги аккуратно расставляли на столе множество блюд, в которых не было заметно ни кусочка мяса. И почти на всех блюдах было просто смешное количество еды, словно она — скорее украшение (а представлена она была изумительно), чем пища.
Когда с приветствиями и церемониями было покончено, Катон объявил о начале банкета, и оказалось, что у всех присутствующих накопились сотни вопросов о том, как мы смогли пройти испытания и что мы при этом чувствовали. Но мы не так стремились удовлетворить их любопытство, как получить ответы на наши вопросы. Более того, Кремень был похож на кипящий котёл, который вот-вот взорвётся, мне даже показалось, что из ушей у него валит дым. Наконец, когда гул голосов возрос до невозможности, и вопросы сыпались на нас, как из рога изобилия, капитан не выдержал:
— Мне очень
В зале воцарилась потрясающая тишина. Только у Катона хватило присутствия духа для того, чтобы выйти из неловкого положения.
— Каспар, тебе лучше успокоиться, — спокойно сказал он. — Если хочешь нас задержать, можешь сделать это позже, но сейчас нельзя портить такой приятный обед такой бравадой. Разве кто-то из присутствующих был с тобой груб?
Я окаменела. Никто не смел так разговаривать с Кремнем. По крайней мере я такого никогда не видела. Сейчас он точно озвереет и начнёт размахивать круглым столом. Но, к моему удивлению, Глаузер-Рёйст оглянулся вокруг и остался сидеть. Мы с Фарагом взялись под столом за руки.
— Прошу прощения за моё поведение, — вдруг сказал капитан, не опуская взгляда. — Оно непростительно. Мне очень жаль.
Голоса тут же снова загудели, словно ничего не случилось, и Катон завёл тихую беседу с капитаном, который, похоже, внимательно слушал его, хотя на лице его не было написано ни малейших колебаний. Несмотря на свой возраст, Катон CCLVII, несомненно, был личностью, наделённой могуществом и харизмой.
Шаста по имени Уфа, который умел объезжать лошадей, обратился к нам с Фарагом, чтобы дать Кремню и Катону поговорить наедине.
— Почему вы взялись за руки под столом? — Мы с дидаскалосом остолбенели: откуда он это знает? — Это правда, что вы влюбились во время испытаний? — совершенно наивно спросил он на византийском греческом, как если бы его вопрос не был неоправданным вмешательством в нашу личную жизнь. Несколько голов повернулись к нам, прислушиваясь к ответу.
— Э-э… Ну, да… На самом деле… — замялся Фараг.
— Да или нет? — переспросил другой шаста, которого звали Теодрос. К нам повернулись ещё несколько голов.
— Не думаю, что Оттавия с Фарагом привыкли к таким вопросам, — вмешалась Мирсгана, которая «заботится о водах».
— Почему? — удивился Уфа.
— Они нездешние, ты не забыл? Они пришли снаружи. — И она сделала головой не ускользнувшее от меня движение вверх.
— Может, лучше вы начнёте рассказывать нам о себе и о Парадейсосе? — предложила я, подражая непосредственности Уфы. — Например: где именно находится это место, почему вы похищали реликвии Честного Древа, что собираетесь делать, чтобы мы не передали вас в руки полиции… — Я вздохнула. — Ну, знаете, такие всякие вещи.
Один из слуг, наполнявший в тот момент мой бокал с вином, перебил меня:
— Слишком много вопросов, чтобы сразу на них ответить.
— А тебе, Кандас, не было любопытно, когда ты проснулся в Ставросе? — парировал Теодрос.
— Это было так давно! — ответил тот, подливая вино Фарагу. Я начала понимать, что те, кого я приняла за слуг, на самом деле ими не были или по крайней мере не были слугами в обычном понимании. Все они были одеты точно так же, как Катон, шасты и мы сами, и, кроме того, совершенно свободно участвовали в разговоре.