Последний коммунист

Залотуха Валерий Александрович

Ладный смотрел на них ласково и благодарно.

Они быстро проплыли свой ручеек, слишком быстро. Илья понял вдруг, что опоздал, рванулся вперед, но соратников уже бросали в открытые двери автозаков, каждого в отдельный.

И тогда Илья решил прокричать громко, так громко, чтобы они услышали, прокричать то, что узнал недавно на площади сам, как вдруг услышал голос стоящего рядом омоновца:

– Обнаглела нерусь вконец...

Илью удивили эти слова, не их смысл, а то, что, ему показалось, он их где-то уже слышал. Он посмотрел на сказавшего это

и увидел в прорези омоновской маски водянистые голубые глаза и белесые, словно присыпанные мукой, ресницы. Омоновец вопросительно смотрел на Илью. Илья вспомнил его, опустил руку и опустил глаза.

– Ну, здравствуй, как ты живешь?
– как к старому доброму приятелю обратился к нему ладный. Он улыбался, и Илья ответно улыбнулся, глядя в глаза ладного, ища поддержки и защиты.

– Ты что-то хотел спросить?
– протянул ладный мягким, протяжным, добрым голосом и похлопал Илью по плечу.

Весь во власти обаяния этого человека, Илья пристально вглядывался в его глаза, в самые зрачки, пытаясь понять, почему тот так с ним разговаривает?

– Ну?
– спросил ладный, чуть-чуть поторапливая. Но Илья, вдруг прозрев, отшатнулся, ткнулся спиной в железо и, понимая, что никуда теперь не уйти, вскинул руку и произнес отчетливо:

– Non timeo te, rex male Porsena!

– Что?
– не понял ладный.

– Tu me timere non potest, sed mortem mortis angores timent, - немного частя, решительно продолжил Илья.

– Что-что?
– Ладный засмеялся. Он словно не верил своим ушам.
– Это по какому же? Инглиш, фрэнч, дойч?

– Mortem non timeo - et cum dictis eis manum adulescens audens in cibanum ardentem demuse't!
– Эти слова Илья продекламировал торжественно, в полный голос, лучше, чем тогда, на берегу Дона по требованию отца. Он даже поднял над головой свою обожженную руку. Но ладный вдруг потерял к нему интерес. В последний раз глянув на Илью, он сочувственно улыбнулся и обратился к тому же омоновцу:

– Знаешь что... Отведи-ка ты его вон в кустики и шлепни на хер.

Сказав это, ладный прыгнул в "уазик" и уехал.

Только теперь Илья услышал, какой стоял вокруг звон железа и рев моторов. Все потемнело, дышать стало нечем.

Омоновец хмуро глянул на Илью, взяв за плечи, развернул и легонько толкнул в густую твердую темноту. Илья полуобернулся на ходу, попытался улыбнуться и объяснил:

– I'm an American citizen. I'm George Misery, a businessman. I'm here to help you with the reforms*.

В ответ омоновец ткнул его в спину острым стволом снайперской винтовки. Илья прошел с десяток метров, не видя перед собой ничего из-за кромешной тьмы, и сделал еще одну попытку объяснить:

– Je suis кetranger. Je suis Fracais. Je suis le correspondent du magazin "L`Express". Je m'appele Patric Lessage... Je'ai arrivкe pour ecrire l'article sur les reformes economiques et politiques en Russie**.

И вновь в спину больно ткнулось острое железо. Невидимые ветки невидимых деревьев хлестали по лицу. Илья не терял надежду.

– Ich bin auslander***, -

громко заговорил он еще на одном языке, но омоновец где-то за спиной громко скомандовал:

– Стоп.

Илья остановился. Сзади щелкнул затвор винтовки.

И тогда Илья закричал, заорал - всем - то, что сам только сегодня узнал, ту коротенькую, состоящую всего из двух слов благую весть.

– Он есть!!!
– закричал Илья, но страшный, чудовищной силы пинок кованым армейским ботинком смешал слова и буквы, так что получилось:

– Не-е-е-есть!!!

Наверняка многие в округе слышали крик, но наверняка также никто ничего не понял, в нем не было смысла, интонация победила смысл, интонация ужаса и боли.

Несколько метров Илья пролетел по воздуху, как прыгун в длину, перебирая при этом ногами, шлепнулся на четвереньки, пробежал так по инерции немного, вскочил на ноги и, скуля, держась обеими руками за ушибленную задницу, скрылся в темноте.

Где-то в стороне, в невидимых сараях глухо закукарекали петухи.

5

– Стой-ка!
– обрадовано закричал Владимир Иванович, увидев из машины свет в угловом окне панельной пятиэтажки. Перемахивая через две ступеньки, он быстро поднялся наверх, хотя это было и непросто: из груди выскакивало сердце, а с ног сваливались великоватые генеральские ботинки.

Перед фанерной дверью Печенкин остановился, переводя дух и прислушиваясь.

Оттуда доносились гитарные переборы. Дверь была незаперта. Владимир Иванович легонько толкнул ее и вошел.

Все было как всегда: Геля полулежала на тахте и, внимательно вслушиваясь в мелодию, наигрывала на гитаре. Печенкин улыбнулся и присел на табурет, отдыхая. На низком треногом столике рядом с тахтой стояла бутылка водки, рюмка, соленый огурец, колбаса, хлеб.

Все было как всегда: те же выцветшие бриджи и старая, завязанная узлом на животе ковбойка.

– А, Печенкин, - поприветствовала Геля гостя, на мгновение оторвав взгляд от гитары.

– Улетаю, - сообщил Владимир Иванович.

Геля кивнула, не поднимая глаз, принимая услышанное к сведению.

– Далеко, - добавил Печенкин.

Геля снова кивнула.

– И надолго, - закончил он.

Геля вздохнула, отложила гитару в сторону, налила в рюмку водки.

По лицу Печенкина пробежала судорога страдания.

– Плохо выглядишь, - заметила Геля.
– Ты не заболел?

– Нет, - ответил он, глядя на ботинки генерала.

– А нос почему красный?

– Простудился.

– А говоришь, нет, - укорила она и, подняв рюмку, проговорила жизнерадостно: - Как говорят евреи, лэ хаим - за жизнь!

Лихо опрокинув в себя рюмку, Геля весело захрустела огурцом.

– Слушай, какое сегодня число?
– живо поинтересовался Владимир Иванович.

– Число?
– Геля задумалась и повторила задумчиво: - Чис-ло...
– схватила гитару и стала торопливо подбирать мелодию, видимо, это слово - "число" затронуло ее ассоциативный ряд. Кажется, мелодия, наконец, сложилась...