Последний магнат

Скотт Фрэнсис Фицджеральд

– Ну как же нет, – сказал Бриммер. – В отделе короткометражек два человека сидят на тридцати долларах.

– Кто именно?

– Фамилия одного – Рэнсом, другого – О’Брайен.

Мы со Старом переглянулись, улыбнувшись.

– Они не сценаристы, – сказал Стар. – Это отец Сесилии родню пристроил.

– Но на других студиях есть, – сказал Бриммер.

Стар налил себе в чайную ложку какого-то лекарства из бутылочки.

– Что такое «финк»? – неожиданно спросил он.

– Финк? Разговорное обозначение штрейкбрехера или секретного агента компании.

– Так

я и думал, – сказал Стар. – У меня есть один сценарист с окладом в полторы тысячи. Он всякий раз, когда проходит по обеденному залу, пускает: «Финк!» – в спину кому-нибудь из обедающих коллег. Это было бы забавно, если бы они не пугались так.

– Интересно бы взглянуть на эту сцену, – усмехнулся Бриммер.

– Хотите провести со мной денек на студии? – предложил Стар.

Бриммер рассмеялся – весело, искренне.

– Нет, мистер Стар. Хотя не сомневаюсь, что впечатление у меня осталось бы сильное. Я слышал, вы один из самых умелых и упорных работников на всем Западе. Спасибо, рад бы вас понаблюдать, но придется отказать себе в этом удовольствии.

Стар взглянул на меня.

– Мне ваш приятель нравится, – сказал он. – Свихнувшийся, а нравится. – Он прищурился на Бриммера: – Родились в Америке?

– Да. У нас в роду уже несколько поколений американцев.

– И много вас таких?

– Отец у меня был баптистским священником.

– Я хочу спросить, много ли красных в вашей среде. Я не прочь бы встретиться с тем верзилой-евреем, что хотел разнести в пух и прах завод Форда. Забыл его фамилию…

– Франкенстийн?

– Он самый. У вас, я думаю, не один такой решительный.

– Решительных немало, – сказал Бриммер сухо.

– Но вы-то к ним не принадлежите?

Тень досады прошла по лицу Бриммера.

– Отчего ж, – сказал он.

– Ну нет, – сказал Стар. – Быть может, раньше принадлежали.

Бриммер пожал плечами.

– Упор теперь, возможно, на другом, – сказал он. – В глубине души, мистер Стар, вы знаете, что правда за нами…

– Нет, – сказал Стар. – По-моему, все это куча вздора.

– В глубине души вы сознаете: «Он прав», но надеетесь дожить свой век при нынешнем строе.

– Неужели вы всерьез думаете, что уничтожите нашу систему правления?

– Нет, мистер Стар. Но думаем, что система может рухнуть от ваших собственных усилий.

Они поклевывали друг друга, обменивались легкими ударами, как это бывает у мужчин. И у женщин бывает – но уже не легкое, а беспощадное цапанье. Да и за мужской пикировкой наблюдать неприятно, потому что никогда не знаешь, чем она завершится. Уж конечно, не перебранку мне хотелось связывать в памяти потом с рассветными тонами моей комнаты; и, распахнув стеклянную дверь, я пригласила спорщиков в наш золотисто-спелый калифорнийский сад.

Стоял август, но дождеватели, сипя, поили сад свежей водой, и газон блестел по-весеннему. Я видела, как Бриммер потянулся к траве взглядом (я знаю этот их вздох по приволью). В саду Бриммер как бы покрупнел – оказался выше ростом и широк в плечах, слегка напомнив мне Супермена, когда тот снимает очки. «Он привлекательный, –

подумалось мне, – насколько может быть привлекательным человек, которого женщины мало интересуют как женщины». Мы сыграли в пинг-понг, чередуясь; Бриммер неплохо действовал ракеткой. Слышно было, как с улицы в дом вошел отец, напевая идиотское свое «Доченька, ты приустала за день», и вдруг оборвал – вспомнил, должно быть, что я с ним не разговариваю. Было половина седьмого – машина моя стояла перед домом, и я сказала: «Поехали в „Трокадеро“ обедать».

Вид у Бриммера был в ресторане такой, как у патера О’Ни в тот раз в Нью-Йорке, когда мы с отцом повезли его на русский балет, и он замаскировал свой белый священнический воротничок, повернув его задом наперед: сан плохо согласуется с балетом. Когда же к нашему столику подошел Берни, подкарауливавший со своей фотокамерой крупную дичь, Бриммер и вовсе точно в западню попал, и Стар велел фотографу уйти; а жаль, я бы сохранила этот снимок.

Затем, к моему удивлению, Стар выпил три коктейля один за другим.

– Теперь уж я точно знаю, что вам не повезло в любви, – сказала я.

– А почему вы так думаете?

– А потому, что пьете с горя.

– Но я не пью, Сесилия. У меня от спиртного диспепсия. Я в жизни не был пьян.

Я пересчитала пустые бокалы: – … два… три!

– Это я машинально. И вкуса не ощутил. Только подумал – что-то не то.

Взгляд у Стара неожиданно сделался тупо-стеклянным, но лишь на секунду.

– Первая рюмка за всю неделю, – сказал Бриммер. – Я пил, когда служил на флоте.

Глаза Стара опять остекленели, он подмигнул мне глупо и сказал:

– Этот сукин агитатор обрабатывал военных моряков.

Бриммер поднял брови. Но, решив, очевидно, принять эти слова как ресторанную шутку, он слегка улыбнулся, и я увидела, что Стар тоже улыбнулся. Слава богу, все осталось в рамках великой американской традиции, и я хотела было завладеть разговором, но Стар вдруг отогнал опьянение.

– Вот, к примеру, с чем я сталкиваюсь, – заговорил он очень четко и трезво. – Лучший режиссер Голливуда – я в его работу никогда не вмешиваюсь, – но есть у него некая причуда, и во всякую свою картину он непременно вставит педераста или что-нибудь еще. Дурнопахнущее что-нибудь. Как водяной знак оттиснет, так что и вытравить нельзя. И с каждой его новой выходкой Легион благопристойности припирает меня сильней, и приходится жертвовать чем-то взамен из другого фильма, вполне добротного.

– Каждый организатор сталкивается с подобным, – кивнул Бриммер.

– Вот именно. Приходится вести непрерывное сражение. А теперь этот режиссер и вовсе заявляет мне, что он член Гильдии режиссеров и она не даст в обиду угнетаемых и неимущих. Вот так вы прибавляете мне хлопот.

– К нам это имеет весьма отдаленное отношение, – улыбнулся Бриммер. – Не думаю, чтобы с режиссерами нам удалось о многом договориться.

– Раньше режиссеры были мне друзья-приятели, – сказал Стар с той же забавной гордостью, с какой Эдуард Седьмой хвалился, что вхож в лучшие дома Европы.