Последний машинист
Шрифт:
– Знаешь, – начала Ляля, – Эрнест Хемингуэй писал: «Продаются детские ботиночки. Не ношенные». Это не выходит у меня из головы третьи сутки. Это же несколько слов, а столько боли…
– А что больного-то?
Ляля удивилась.
– Ребенок умер.
– С чего ты взяла?
– Отец купил ботинки, но его ребенок умер или вообще не родился. И убитый горем отец продает вещи мертвого дитя. В этом, по-твоему, нет боли?
– Или же в счастливой семье два любящих родителя воспитали вредину, которой не понравились те ботинки, которые ей купили. И теперь эти ботинки надо продать, чтобы купить казюлечке-вреднюлечке новые. С моей сестрой так было постоянно, – Ментол сжал кулаки. Разжал. – И зачем во всем сразу искать трагедию?
Ляля задумалась, не ответила.
Все
Спустя много лет, страдая от творческого (да и личностного) кризиса, Ляля пыталась вспомнить, что именно тогда написала и что именно перед этим послушала. Она помнила, то был марш. Она помнила жирнобокую, но очень мелкую, в углу страницы, четверку. Помнила кухню, когда родители хвалили. Помнила, как представляла марш грибов. Она помнила, что ей удалось написать лучшее в классе сочинение. Но не помнила главного. Она не помнила, как ей удалось написать лучшее в классе сочинение.
Ее сочинение поместили в школьную стенгазету. Его даже отметили на заседании школьного литературного кружка. На нем было, правда, всего четыре человека. Четыре человека обсуждали четверку четвероклассница (четыре Ч). Руководила собранием Цапля (тогда ее звали не так, но это не имеет значения). Цапля тогда училась в старших классах. Цапля – сестра Ментола; и когда он набирал команду ПОП, она вспомнила о милой девочке с косичками и ее сочинении.
Ляля получила место в ПОП (никто не приписывает «е» на конце) благодаря детскому сочинению. Благодаря тридцати трем словам (в семь простых предложений). Ляля считала нечестным, что получила место так. Но спорить не стала; не в том положении была. Ляле нужны были деньги (ПОП щедро платит) и слава. Ляля хотела славы. Хотя понимала, что славы не заслужила. Та маленькая девочка, что писала о грибочках, была другим человеком. Ее даже звали по-другому. Та талантливая, заслуживающая почетного места в Партии Объеденных Поэтов девочка была другим человеком – другим человеком, за которого приняли Лялю.
«У тебя синдром самозванца, – как-то сказал ей Ментол. – Но ты заслужила то, что имеешь. Насчет большего не знаю. Но пока – ты на своем месте». Но Ляля не чувствовала себя на месте. Иногда. А иногда чувствовала. Иногда она была уверена, что Судьбой (Предназначением, Роком или как еще назвать) Партия Объединенных Поэтов была создана только для того, чтобы Ляля вступила в нее.
– Прости, что подвожу, – сказала Ляля. – Ты же знаешь, я ответственная. Я все напишу, все сдам. Мне нужно немного времени, вот и все.
– Творческий кризис?
– Не знаю… Такого со мной раньше не было. Раньше моим главным страхом был дефицит идей. Сейчас – и идеи вроде как есть, но писать не могу. Не хочу снова хоронить своих детищ.
– Меня не было три дня, Ляля, а ты успела забеременеть, выносить, родить и похоронить, – Ментол одобрительно кивал, почесывая подбородок, – быстро ты, мать, быстро.
Ляля смотрела на него. Сарказм, благодарность, обидулька, дружба, ненависть, уважение – глаза.
– Продолжай.
– Спасибо, – Ляля подождала, не скажет ли чего Ментол. Не сказал. Продолжила: – Я устала хоронить персонажей. Они мне как дети, Ментол, ты сам пишешь, ты понимаешь меня. Я – их мать. Я вынашиваю их, я пишу (то бишь рожаю) их. У меня бывали выкидыши. Когда я начинала продумывать и бросала героев на уровне задумки. Я делала аборты, когда ты говорил, что не время для экспериментов, у нас делегаты из столицы, проверка. Не всех их я вынашиваю девять месяцев, но все же. Я взращиваю их, воспитываю – дорабатываю, корректирую. С каждым словом, с каждым готовым предложением я чувствую, что и сама расту. Чувствую. Что я небесполезна. Что я делаю что-то. А потом, когда понимаю, что они, мои идеи, мои герои, мои дети, прекрасны и зрелы – убиваю. Отрываю от сердца навсегда. И забываю. Самое ужасное – я забываю. Ставлю точку за последним словом – и все, прощай. Иногда я достаю журналы, листаю вырезки со старыми работами и дивлюсь, что это мое. Что я когда-то писала это. Что я когда-то жила этим. То, что попадает в печать, – уже не мое. Это Партии. Но не мое. Я будто продаю своих детей чужим людям ради обеспеченной жизни.
Ментол молчал. Он оперся на локти. И слушал. С усталыми глазами.
– Что-нибудь скажешь?
Ментол покряхтел.
– Мде, Ляля. Так ты и меня загонишь в депрессию. Или чего хуже – кризис. В депрессии писать можно. В кризисе – нет. Будь чуть проще, Ляля. Твои персонажи не у цыган, а в надежных руках. Они – достояния громорского искусства.
– Быть проще… Так всегда говорил Гусь.
Ляля хотела создать что-то великое. Ляля чувствовала, что в ней есть потенциал. Во время смуты, потерянности и безоружности перед неординарным такие, как Ляля, прославляются. Такие, как Рафаэль, могут себе позволить быть признанными гениями в любое время (ведь они и есть гении в любое время), таким, как Ляля, нужен случай, нужна стратегия. Порой Ляля считала себя бездарностью. Порой грезила о почетном месте в школьных учебниках. И местом этим была не надпись: «Училка – дура!!», а важнейшая (желательно: огромнейшая, восхваляющая) глава; хотя на малюсенький параграф Ляля бы тоже согласилась.
– Ты знаешь моностих Брюсова? – спросила Ляля. – «О закрой свои бледные ноги». Его-то глубину ты не посмеешь отрицать. Я же знаю, ты обожаешь Брюсова. Это одна строчка, но смысла в ней в миллион раз больше, чем во всех сборниках ПОП. Большинство критиков говорит о словах Иуды. Я думаю о несчастной любви, которая приносит одни лишь страдания. О греховной связи, измене. Сомнениях. Пять слов (и одно из них – буква) – а сколько мысли! ПОП и не снилось такое.
– Мы хоть что-то делаем. Хватаемся за искусство, чтобы вытащить из глубокой ямы быт, –Ментол крякнул, тяжело поднимаясь. Немного прошелся, зацепив руки за спиной. – Конечно, мы не классики, но и обстановочка похуже стала, кхе-кхе, – полная дама отскочила от его тучного тела на газон. Ментол шел не по маршруту. – Кто знает, возможно, через много-много лет наши потомки будут читать наши стихи и говорить, что мы гении. Находить смысл, которого нет. Мы станем причиной распрей литературоведов и полем для чернильных усов в школьных учебниках.
– От этого еще страшнее.
– Возможно.
«Интересно: я начала этот разговор, чтобы убедить себя в том, что беседа с умным человеком приятнее, чем с глупым, или я просто хочу говорить? Что если я обманываю себя, стараясь оправдать необдуманный поступок?» – думала Ляля. Мысли давались с болью. Все мысли проходили болезненно. Ее тошнило.
Ляля была некрасивой. И, что называется, «несвежей». Респиратор скрывал утонченные черты лица; волосы были прижаты старческой защитной сеткой (которая больше походила на безвкусный чепец). Глаза Ляли потускнели. Желтоватый лоб и мешки под глазами старили.