Последний машинист

Плотникова Юлия

Ляля все подписала.

Таких, как Скалка, становится все больше. И рано или поздно им надоест поджидать людей без масок. Они сами начнут срывать их.

Жила Ляля в большом доме в обеспеченном районе. В таких районах люди могли позволить обработку. Ляля расставила руки перед сканером. Прошла. Обрызгали. Вызвала лифт. Консьержка трижды назвала ее по имени и спросила: «Сорок вторая же, да?»; но Ляля сделала вид, что не слышит. Она и не слушала.

Отца дома не было, опять ушел на реку. Пугать уток и

вспоминать молодость.

Мама взяла сумки, начала обработку. Ляля сняла заразную одежду, повесила в заразный шкаф. Умыла лицо, руки, волосы, шею, ключицы. Надела домашнее. И снова: лицо, руки, волосы, шея, ключицы.

Ляля заперлась в ванной.

Ляля была некрасивой. Похожей на собачонку средних размеров с вытянутой мордой, мягким влажным носом и малюсенькой челюстью. Только собачонка такая – миленькое создание, которое тискают, откармливают вкусняшками и просто обожают. Ляля не была милой.

Усталые тусклые глаза, облепленные темными веками и желтоватыми мешками под глазами.

– Я что, действительно так плохо выгляжу? – удивилась Ляля, трогая тонкие серые щеки. Как будто она только сейчас вгляделась в отражение в мутноватом зеркале. В это тоскливое тусклое (Две Т) отражение.

Ляля не была серой. Обычно про таких людей почему-то говорят «серый». Но в Ляля сочеталось много цветов: серый, желтый, коричневый, немного черный (ресницы) и иногда красный (если треснет губа или заусенец совершит самоубийство, зацепившись за шарф, простыню, свитер и т.д.). Но во все эти цвета был добавлен серый (даже в сам серый). Ляля даже одевалась в серое.

Отражение волновалось, нервно хватало себя за лицо. Дергаными руками сорвало заколки, растормошило слежавшиеся под сеткой волосы. Как назло, мылась три дня назад. Опять отключали воду. Промасленные гадкие корни стояли торчмя. Концы двоились, троились; были похожи на предательских кальмаров с тонюсенькими щупальцами.

– Я что, действительно так плохо выгляжу? – повторила Ляля, подходя в упор к зеркалу. От лоснящегося носа остался след. – Так плохо?

«А он любил тебя и такой», – стрельнуло в голове. Ляля дернулась, как от удара током. Выбежала из ванной. В детской (уже стародевичьей) наткнулась на фотографию. В деревянной рамочке. Ляля в синем платье с завитыми локонами. Улыбается. На щеках румянец. Ляля с криком бросила рамку на пол. Стекло разлетелось.

На шум прибежала (вернее, пришаркалась, последние два года она только так передвигалась) мама. Ляля лежала на кровати; не могла успокоить сердцебиение и настроить дыхание.

– Я все уберу, – сказала Ляля, смотря в потолок. Потолок никогда не был ей так мил. В нем не было отражений, в отличие от дверцы шкафа, вазы, окна и, непосредственно, зеркала. – Я все уберу, только полежу немного.

Мама куталась в шаль. Она всегда носила шаль.

– У тебя что-то случилось? –

спросила мама. Она беспокоилась.

– Да что может случиться? В моей жизни ничего не случается, – Ляля тихо усмехнулась. – Я все уберу, только полежу немного. А ты иди, а то на стекло наступишь еще.

Мама хотела что-то сказать, но зазвонил телефон. Шарканье удалилось вдоль по коридору.

Ляля встала. С тоской заметила тень в окне. В окне Ляля видела бок балкона. Облупленный такой и висячий своей облупленной кормой в воздухе.

На балконе стояла коробка (и много чего еще, но Ляля думала о коробке). Ее прислала Ириса ко дню рождения. Теперь все подарки так дарили – за две недели до праздника. Коробка прошла стадию обработки в отправочном пункте, потом в ответственных руках Лялиной мамы. Сначала коробка отлеживалась в транспортировочной упаковке, теперь без упаковки. Послезавтра Ляля наконец разорвет праздничную уже упаковку и узнает, что внутри.

Вернулась мама. Сказала, что звонит Ириса.

Как кстати.

Ляля, лавируя между осколками, выбежала в коридор. Разговоры с Ирисой всегда поднимают настроение.

– Ты не поверишь, что со мной сегодня произошло! – протараторила трубка, когда Ляля поднесла ее к уху. Стоит, наверное, отметить, что человечество распрощалось с мобильной любовницей и вернулось к стационарной жене. Новые модели не выдержали постоянных обработок.

– И тебе привет, – с улыбкой (друзья и по интонации могут понять, что человек на том конце провода улыбается), но не скрывая «намека», ответила Ляля. – А я как раз о тебе вспоминала.

– Ты не поверишь, что со мной сегодня произошло, Ляля-я-я! – повторила требовательно трубка. Она требовала, чтобы ее спросили, что же такое интересное и необычное сегодня произошло!

– И что сегодня произошло? – послушно спросила Ляля, садясь на подлокотник папиного кресла.

– Со мной говорил Верховный Правитель Тенор! – провизжала Ириса. От громкости восклицания Ляля отвела трубку от уха, а от его содержания встала.

Верховный Правитель Тенор, как можно понять по званию, был главным человеком в государстве. Не хочется вешать на правительство доброй страны Корории ярлыки «деспотизм», «тирания», «пред-конец-светное общество» и т.д. Поэтому скажем только, что Верховый Правитель Тенор был очень уважаемым и влиятельным лицом. Поначалу многие его называли тираном-коротышкой, выскочкой, Падуком Вторым; особые острецы советовали подбрить с концов усы – советовали, разумеется, шепотом на кухнях, вслух никто бы такое не осмелился сказать даже в начале избирательного срока. Ляля видела Тенора только по телевизору. И, будучи ознакомленной с примитивными фокусами монтажа и операторской работы, догадывалась, что Верховный Правитель был настолько низким, насколько шутили.

Конец ознакомительного фрагмента.