Последний очевидец
Шрифт:
«Античный Рим управлял через своих наместников. Причина этого было несовершенство путей сообщения. Много времени проходило, пока галера, плывшая на веслах, доходила из Рима к наместникам. Поэтому наместники имели большие права. То же происходит сейчас у нас. Пока из Екатеринодара, при отсутствии почты и телеграфа, дойдет приказание в Одессу… Поэтому мы действуем как будто бы самостоятельно. Но эта самостоятельность вынужденная».
Драгомиров понял это. С этой стороны дело было улажено у нас.
Но растерявшиеся
Вот порт. Отходит корабль. Гришин-Алмазов на корабле, положив руки на фальшбот. Он все такой же. Моложавый, в солдатской шинели, которая ему широка в плечах. Говорит:
— Ну что же, моя деникинская совесть? Выдержал я экзамен?
— Выдержали.
Иногда ему бывало очень трудно. Он готов был опять ломать стулья. Но дисциплина одерживала верх. Он выдержал до конца.
Но не выдержали д’Ансельны… Развратилась французская пехота, и вспыхнул открытый бунт на французских кораблях. Англичане подошли к взбунтовавшемуся кораблю, где матросы заперли адмирала и других офицеров в кают-компании. Мало того, они спустили французский флаг.
Англичане выпустили адмирала и офицеров из каюты и предложили, что они усмирят бунтовщиков. Англичане настолько привыкли к бунтам, что на каждом английском военном судне кроме моряков находится рота пехоты, вооруженной винтовками.
Но французский адмирал отказался от помощи. Английский броненосец отошел. Тогда французские матросы опомнились. В них возобладал французский патриотизм. Они завопили:
— Vive l’admiral!
А адмирал ответил:
— Поднять французский флаг!
С этим бунт кончился. Но французский флот ушел. Кончилась интервенция.
Проводив Гришина-Алмазова, что мне было делать в Одессе? Надо было сматывать удочки. Ускорило мой отъезд следующее происшествие.
В Екатеринодаре я в свое время основал газету «Россия». И потом, когда я уехал, все продолжало печататься: «Основана Шульгиным».
В Одессе я стал издавать другую газету — «Единая Россия».
В ней, между прочим, был помещен фельетон моего талантливого племянника Филиппа Могилевского. Французы придумали собрать большевиков и белых на острове Принкино, чтобы их помирить. Могилевский жестоко высмеял эту затею. А редактор «Единой России», то есть я, получил записку от какого-то французского офицера, командовавшего эскадроном, в том смысле, что газета «Единая Россия» останавливается на неделю. На это я ответил:
— Не через неделю, как мне милостиво разрешает командир эскадрона, я возобновлю «Единую Россию». Я возобновлю ее тогда,
И дальше я привел, на французском языке, мою статью в «Киевлянине», когда немцы вошли в Киев.
Это было, еще когда консул Энно был в Одессе. Он рассказал мне, что французское командование в полном отчаянии… что действительно лишилось верного друга в моем лице.
Но, во всяком случае, я решил уехать из Одессы. Перед этим я имел длительный разговор с Фреденбергом, начальником штаба. Он настаивал, чтобы образовать смешанные единицы — французов и русских, объясняя, что такие смешанные комбинации французов с румынами были удачны. Я сказал ему, что, как бы то ни было, Деникин вряд ли согласится на это. Так и было. Приехал в Одессу некий волынец Андро. Тут, в Одессе, он уже называл себя д’Андро де Ланжерон. Во времена Екатерины II эти лица прославились в Одессе, так что Ланжерон — названа одна из улиц. Д’Андро де Ланжерон поехал к Деникину и привез отказ. Я окончательно решил покинуть Одессу.
Приехав в Екатеринодар, я вошел в Особое совещание, которое заменяло правительство у Алексеева и Деникина. Но я там недолго мог работать. По личным причинам я очень тосковал и просил меня освободить. Деникин исполнил мою просьбу.
Я решил поступить в армию. Но тут подвернулся один адмирал, который ехал в Царицын, чтобы там устроить какую-то флотилию на Волге. Мы проехали через раскаленные степи, где видели миражи вдали. Я, приехав в Царицын, бросился в Волгу и выкупался. В результате заболел… от жары… Но был назначен командиром катера «Генерал Марков», который еще надо было строить. Я вернулся на Дон и устроился рулевым на один уже готовый корабль, который должен был доделываться на Дону, при впадении его в Азовское море. Им командовал старший лейтенант Масленников, подчиненный мне по «Азбуке».
Вот я там начал свою морскую службу, получив звание мичмана.
Я очень любил так называемую собачью вахту, то есть от двенадцати часов ночи до четырех часов утра. В это время я любил наблюдать мост, переброшенный через Дон.
В это время по Дону ходили еще парусные суда с высокими мачтами. Они не могли пройти под мостом. Тогда средняя часть моста уходила в небо. Она ползла, движимая электрическим мотором, совершенно неслышно. Этот мост был световое пятно в далеком прошлом.
У Гришина-Алмазова я часто бывал в его особняке. Там царил необычайный порядок. Паркеты натерты до блеска. Обед был очень скромен, но вкусен. Шампанского не подавалось, но иногда бутылка слабенького муската. За обедом не говорилось о делах, о политике. Он много читал, и по поводу прочитанных книг мы обсуждали некоторые чисто философские вопросы.
После одного такого обеда он должен был ехать и сказал мне, что он меня подвезет. В передней, надевая шинель, он еще говорил о Ницше, но, выйдя на крыльцо, сказал: