Последний очевидец
Шрифт:
— Ваш муж серьезно болен? Неужели же вас это не пугает, не беспокоит?
А она отвечает:
— Да знаете, почти что не беспокоит… Сегодня он должен прийти (я понял, что она говорит о Гюржиеве), придет, и тут же все как рукой снимет.
И вот тогда я ей говорю:
— Послушайте, ведь вы, насколько я вижу, петербургская дама. (Она говорит: «Да, я из Петербурга».) Привыкли к светскому обществу. И неужели вам все это не претит? Ведь это же то, что раньше у нас называлось «халды-балды, дюша любэзный». Как это можно так вынести, когда он ткнет пальцем…
А она говорит:
— Вы ведь его один только первый раз видели. Вы не можете знать, какой он бывает чудесный человек. Ведь если б он захотел, он бы вас за десять минут совершенно очаровал. Но у него правило такое: специально доставлять неприятности тем, кто к нему в первый раз приходит. Такое вроде маленькое испытание: если человек действительно стремится к свету, он эту неприятность преодолеет и опять придет. И уже тому, кто к нему все-таки приходит, он очень много дает… Знание дает… свет…
— И он вам дал свет?
— Дал, — быстро ответила она. — Знаете, это очень трудно, когда ни к чему не стремишься, ни во что не веришь… А с тех пор как я его узнала, у меня впечатление такое, что я на лестнице… И иду…
Я спросил:
— Вы помните «лестницу Иакова» в Библии, по которой ангелы подымались вверх-вниз?
Она говорит:
— Помню.
— Так вот, как вы думаете, та лестница, о которой вы говорите, она куда ведет? Вверх?
Она задумалась. Помолчала и ответила:
— Я не знаю.
— А может быть, вниз, в преисподнюю?
Она повторила:
— Я не знаю, может быть… Но знаю только, что я с этой лестницы уже сойти не могу.
Я тогда ушел. Больше я этой женщины уже никогда не видел.
А Гюржиев потом вскоре дал в театре, в Константинополе, публичный спектакль.
Он был из двух отделений.
В первом были танцы… Совсем почти европейские, и музыка европейская, чуть-чуть разве ориентализированная…
А вот второе отделение пошло уже совсем по-другому… Совсем уже «на восточных ногах».
И закончилась эта, вторая, часть концерта сценой «Поклонение дьяволу». Посредине сцены на троне сидел ученик, изображавший дьявола. Из-за правых кулис выходили другие ученики и, совершив поклонение, отходили налево. Эти подходившие люди изображали различные нервные болезни… Одни, помню, подходил вроде бы с пляской св. Вита. (Это, знаете, такая болезнь: человек совершенно не стоит на месте, руки-ноги трясутся, бьет руками в грудь…)
И вдруг смотрю, а Максимыч, так тот совсем уже почти на четвереньках, как собака… И с такими, знаете, ужасными увертками… Подползает и зубами на него по-песьи: «щелк-щелк»…
Ну, потом представление окончилось. Максимыч снова подсаживается ко мне. Я ему говорю:
— Вам после таких концертов не чудится запаха серы (ну, то есть присутствия черта).
Он отвечает:
— Да, совершенно отчетливо чую. Но я ничего тут не могу поделать.
И говорит:
— Василий Витальевич! Вырвите меня отсюда. Вырвите меня отсюда,
Ну да это все очень долго рассказывать. Я его оттуда все-таки в конце концов вырвал.
Но Максимыч-то оказался неисправим. Встретился я с ним несколько лет спустя в Париже. К Гюржиеву он, конечно, уже не вернулся. Но зато присоединился к другому магическому кружку, который вел как раз беспощадную совершенно борьбу — астральную, разумеется, борьбу — с кружком Гюржиева. Возглавляла этот враждебный Гюржиеву кружок Анжелина Васильевна, чрезвычайной силы ясновидящая. Она многое сделала чудесного…
Я ведь и где мой сын, через нее узнал. Но это, господа, очень уж долгая история… А вы хоть, я считаю, и наиболее к таким вещам подготовлены, но, если я вам об Анжелине что знаю расскажу, вы мне, господа, — даже вы мне не поверите…
Это надо пережить самому… Надо пережить самому…
Происшествие в Галиции
…Хочу продиктовать происшествие, которое так и не получило разъяснения … как бы мистическое… если вам интересно…
Это было во время первой мировой войны. Мы, то есть передовой перевязочно-питательный отряд, пришли в городок Санок… где-то в Галиции… Оставив отряд на площади, я пошел разыскивать место для ночлега. Высмотрел подходящий домик, но на стене его углем было написано «Холера!». В Санке уже был какой-то наш Красный Крест. Я пошел, спросил, как относиться к надписи «Холера». Мне ответили, что это пустяки, холеры нет. Мы заняли дом и тогда убедились, что надпись «Холера» все же сделала свое дело, так как внутренность этой квартиры была совершенно целая, как будто бы хозяева вчера только ее покинули.
Там было несколько комнат, и поэтому одна из них была предоставлена мне одному. В этой комнате была оттоманка, покрытая бархатом, большой круглый стол, на нем газеты, журналы и великолепная книга… Она называлась «Крулева Ядвига» и была превосходно иллюстрирована. Затем был рояль, на котором я сыграл «Вечернюю звезду» из оперы «Тангейзер». В стеклянном шкафу стояли тома золотом обрезанных книг… все больше юридические… по-видимому, тут жил практикующий адвокат… И были еще часы… стоячие часы… примерно ростом полтора метра… Часы не шли, стрелки показывали «4».
Поужинав, легли спать. Я один на своей бархатной кушетке.
Я проснулся от какого-то неприятного звука. Это храпели часы… и затем ударили четыре. Было темно и страшно. Но вдруг я успокоился. Почему? Я почувствовал у себя на левом плече нечто теплое и мягкое. Оно тихонько мурлыкало. Я подумал, что это — кошечка этого дома, которая обрадовалась человеку. Я ей тоже обрадовался и заснул.
Утром я спросил моих медицинских студентов, ночевавших в других комнатах, слышали ли они что-нибудь ночью… например, бой часов…