Последний побег
Шрифт:
Она с нетерпением ждала дня собрания. В последний раз она была на собрании еще в Филадельфии, и ей не хватало ощущения покоя и умиротворения, какое обычно испытывала на молитвенных встречах. Тишина и молчание, которые так нравились Хонор, воцарялись на собраниях не сразу. Подобно пыли, поднятой при уборке, они должны были «улечься». Люди ерзали на скамьях, пытаясь сесть поудобнее, шебуршились и покашливали — физическое беспокойство отражало состояние их мыслей, занятых повседневными заботами. Но постепенно, один за другим, они прекращали вспоминать о делах, об урожае, о хлебе насущном, о недовольствах и обидах — и сосредотачивались на внутреннем свете, ведь он, как они знали, был проявлением Божественного в человеческом сердце. И сама тишина обретала новое качество, и в какой-то момент начинало казаться, будто воздух сгустился, пронизанный безмолвием. И хотя не бывало никакого особого знака, сразу же становилось понятно, что люди, отринув земные заботы, соприкоснулись с чем-то глубоким и светлым. Именно в эти мгновения Хонор погружалась в себя. Словно уходила в некое место, пронизанное беспредельным умиротворением. Она могла оставаться там долго-долго. И судя по открытым лицам сидящих рядом Друзей, они испытывали то же самое.
Иногда кто-нибудь из них чувствовал внутренний призыв заговорить и выступал с проповедью, будто ему открылась истина свыше. Они говорили продуманно и прочувствованно, цитируя отрывки из Библии. Выступить с речью мог любой член
И все же, хотя собрание в Фейсуэлле практически не отличалось по форме от бридпортских, Хонор так и не сумела очистить свой разум от суетных мыслей. Место было чужое. Свет, запахи, воздух — все чужое. И столько новых, незнакомых лиц. Да еще за окном стрекотали сверчки и кузнечики. Здесь они были громче, чем в Англии. Намного. И отгородиться от шума было непросто.
Это мешало сосредоточиться. Хонор приходилось бывать на незнакомых собраниях — в Эксетере, Дорчестере и Бристоле, — и там у нее получалось обрести внутреннюю тишину, как в Бридпорте. Однако в Фейсуэлле она постоянно осознавала, что находится в новом месте, которое теперь должна считать домом, и это мешало расслабиться и очистить разум от посторонних мыслей. Когда в зале воцарилось молчание, Хонор не смогла присоединиться к нему. Она думала о Грейс, о ее последних ужасных днях; об Абигейл, расположившейся рядом, и об Адаме, сидевшем напротив, на мужской скамье; о напряженной атмосфере в доме, где она теперь жила; о взглядах, какими Адам и Абигейл обменивались постоянно и которые Хонор старалась не замечать; о чернокожем беглеце, скрывавшемся за поленницей во дворе Белл Миллз; о нездоровой желтоватой коже Белл и ее удивительных шляпках; о Доноване, который рылся в ее вещах и смотрел на нее со странным блеском в глазах. Через несколько дней после прибытия Хонор в Фейсуэлл Донован проехал по Мейн-стрит городка. Хонор с Абигейл развешивали во дворе постиранное белье, и он остановился рядом с их домом, приподняв шляпу. Абигейл была в ужасе.
Хонор заметила, что Абигейл постоянно ерзает, переставляет ноги, сморкается, вытирает пот с шеи. Сама Хонор всегда сидела почти неподвижно — на собраниях она могла просидеть два часа, не меняя позы. Но почувствовать, что кто-то выпал из общего молчания, можно даже тогда, когда этот «кто-то» сидит неподвижно. Видимо, Абигейл чувствовала, что Хонор не может сосредоточиться, и это ее раздражало.
Хонор закрыла глаза и попробовала еще раз. Не помогло. Она открыла глаза и попыталась найти вдохновение в чьем-нибудь сосредоточенном лице. На каждом собрании можно было увидеть кого-то — как правило, женщину — с таким открытым и просветленном лицом, что смотреть на него казалось едва ли не кощунством, поскольку начинало казаться, что своим взглядом ты оскверняешь великое таинство личного единения с Богом. И все же подобные лица служили хорошим примером того, что должен чувствовать человек на собрании Друзей.
Здесь, в Фейсуэлле, Хонор нашла такое лицо на скамье для старейшин, стоявшей перпендикулярно скамье, где сидела она сама. Это была пожилая женщина, с седыми волосами под простым белым чепцом и сияющими глазами, сосредоточенными на какой-то далекой точке за пределами зала — где-то в пространствах, куда проникал ее мысленный взор. Изогнутые брови придавали лицу изумленное, открытое выражение. Она слегка улыбалась, погруженная в свои мысли. Хонор украдкой поглядывала на нее, заставляя себя не смотреть слишком пристально. Хотя и прекрасное в своей внутренней сосредоточенности, лицо женщины было суровым и даже жестким. Такими людьми восхищаются, но их скорее уважают, чем любят. Глядя на это лицо, Хонор так и не сумела достичь желанной сосредоточенности.
Какой-то мужчина поднялся с места и процитировал отрывок из Священного Писания. По крайней мере, это дало Хонор тему для размышления, пусть даже она не достигла внутреннего озарения.
После собрания ее представили многим Друзьям, но она не удержала в памяти длинный список ничем не примечательных фамилий: Карпентер, Уилсон, Тейлор, Мейсон. Запомнилось лишь несколько необычных: Гудбоди, Гринграсс, Хеймейкер [2] Хеймейкеров Хонор уже знала. Это были фермеры, у которых Абигейл покупала молочные продукты. А женщину с просветленным, но жестким лицом, сидевшую на скамье для старейшин, звали Джудит Хеймейкер. Когда собрание завершилось, лицо Джудит стало не таким суровым, но Хонор все равно было трудно выдерживать пристальный взгляд ее колючих бледно-голубых глаз. С Джудит была ее дочь, Доркас — ровесница Хонор. Она послушно улыбнулась, когда их представляли друг другу, но, похоже, не заинтересовалась потенциальной новой подругой. На самом деле, не только Доркас. Фейсуэллская община приняла Хонор вполне радушно, однако никто не задал ей ни одного вопроса. Хонор это не расстроило — ей не хотелось вновь пересказывать историю смерти Грейс, — но ее новые соседи, похоже, не интересовались ничем, кроме собственных дел.
2
В дословном переводе с английского эти фамилии означают «Хорошее (здоровое) тело», «Зеленая трава», «Косарь».
Джудит Хеймейкер кивнула в сторону молодого человека, стоявшего поодаль в компании других мужчин:
— Мой сын Джек.
Словно услышав свое имя, Джек обернулся и очень внимательно посмотрел на Хонор — не так, как остальные мужчины. Светлые пряди в его растрепанных каштановых волосах походили на стебельки соломы. У него были губы матери, но не такие суровые, как у нее. И от этого улыбка казалась мягче.
Сообразив, что слишком долго смотрит на Джека, Хонор поспешно отвела глаза и тут же поймала на себе пристальный взгляд Доркас Хеймейкер. В отличие от остальных членов своей семьи, Доркас не улыбалась. Она постоянно хмурилась, напоминая Абигейл. Хонор опустила голову. Неужели все американские женщины такие недружелюбные и озлобленные?
Нет. Хонор мысленно поблагодарила судьбу за встречу с Белл Миллз.
Фейсуэлл, Огайо
14 июня 1850 года
Дорогая Бидди!
Пишу письмо, сидя на переднем крыльце дома Адама и Абигейл в Фейсуэлле. Это одно из преимуществ американских домов: у большинства есть большое крыльцо, где можно и дышать свежим воздухом (что особенно приятно, когда есть ветерок), укрывшись от солнца в тени навеса. Здесь очень жарко, жарче, чем у нас в Дорсете. Говорят, в июле и августе будет еще хуже. Изнуряет не столько жара, сколько высокая влажность. Ощущение такое, что постоянно находишься в облаке пара. Платье вечно сырое, волосы вьются от влажности, и иногда мне бывает трудно дышать. В такую жару трудно найти в себе силы заняться работой. Я часто думаю о тебе и жалею, что мы так далеко друг от друга. Будь ты здесь, мы бы с тобой разговаривали, смеялись и вместе шили. Тогда мне было бы не так одиноко в этом чужом, странном месте. Если бы со мной находилась Грейс, все было бы иначе. Она превратила бы нашу жизнь в удивительное приключение, какое пророчило название
Я не хочу показаться неблагодарной. Адам Кокс принял меня радушно, хотя его явно смущает, что я живу в его доме без Грейс, которая оправдала бы мое присутствие. Возможно, он сам не знает, что думать по этому поводу. Подозреваю, что за него будет думать Абигейл.
Я пытаюсь быть справедливой. Абигейл тоже приняла меня хорошо, по-своему. Когда я только приехала, она обняла меня, как это принято у американских женщин; мне пришлось замереть и не морщиться. Потом она расплакалась и сказала, что ей очень жаль Грейс, и она надеется, мы с ней будем как сестры. Однако с тех пор вела себя вовсе не по-сестрински. Иногда я замечаю, как Абигейл смотрит на меня украдкой — и в ее взгляде нет дружелюбия, — хотя она и пытается скрыть свою неприязнь: спрашивает о моем самочувствии, предлагает чашку чаю или вдруг начинает кашлять. За всем, что она говорит и делает, ощущается несгибаемый стержень непреклонного духа. Какими бы ни были ее планы в связи с приездом Грейс, теперь они нарушены. А Абигейл не любит, когда что-либо расстраивает ее планы.
Это, конечно же, нелегко, когда неожиданно приезжает совершенно чужой человек и поселяется у тебя в доме, особенно если в доме царит беспорядок, как у Абигейл. У нее нет никакого домашнего распорядка; я до сих пор не понимаю, когда у них, например, банный день. Или в какой день недели она печет хлеб. Больше всего меня поражает, что кухня — вовсе не центр уюта в доме. У мамы в кухне я всегда ощущала, что нахожусь в чистом, теплом и светлом, а главное — счастливом месте. В маминой кухне все горести отступают, даже когда у тебя есть повод для грусти. А кухня Абигейл, напротив, темная, мрачная, душная. Производит впечатление некоего временного пристанища. Нельзя чувствовать себя как дома в месте, которое буквально пронизано неустроенностью. Мне бы хотелось вычистить эту кухню, проветрить ее как следует и разложить все по своим местам. Я пыталась навести порядок — очень тактично, чтобы не обидеть Абигейл, — но у меня не получилось. Она ничего не говорит, когда я подметаю или мою полы, но, когда я однажды расставила посуду в буфете по-новому, чашки — к чашкам, тарелки — к тарелкам, на следующий день вся посуда снова стояла в беспорядке. И каждый раз, когда Абигейл что-то делает в доме, она стонет, кряхтит и гремит всем, что под руку попадется, мне сразу хочется заткнуть уши.
Может, тебе будет проще понять, что собой представляет Абигейл, если я скажу, что она шьет одеяла из больших лоскутов, причем шьет с изнанки, пряча неаккуратные стежки в швы между кусками ткани. В последний раз мы с тобой шили нечто подобное, когда только учились держать иголку!
Но я напрасно злюсь. У Абигейл тоже есть свои горечи и печали. Она недавно потеряла мужа, он умер от чахотки, а до этого долго болел. Они с Мэтью были женаты три года, но Бог так и не дал им детей. Абигейл, наверное, страдает. Хотя, разумеется, мы с ней об этом не говорили.
Вероятно, все дело во мне. Я чувствую себя неприкаянной с тех пор, как покинула родной дом — а до этого, сказать по правде, предательство Сэмюэла потрясло меня до глубины души. Вот почему все вокруг видится мне в мрачном свете. Мы являем собой странную троицу: я, Абигейл и Адам, — нас держат вместе не узы родства, а узы долга. Вот почему мне неуютно в их доме. Мое положение здесь шатко. Прожив двадцать лет в любящей семье, теперь я осталась совсем одна, в растерянности и страхе.
Фейсуэлл — крошечный городок, грязный и неухоженный. Не скажу, что Адам намеренно лгал в своих письмах, но когда он называл это место «городом», то явно преувеличивал. Местные жители любят хвалиться, что эта часть штата Огайо окультурена и густо населена по сравнению с тем, что было десять лет назад, но по моим ощущениям, это самая беспросветная глушь, где дома разбросаны среди диких земель. Ты бы наверняка удивилась, увидев лавку, которую здесь именуют универсальным магазином: тесное помещение с практически пустыми полками и таким скудным выбором товаров, что его, можно сказать, и нет вовсе. Лавка стоит у дороги, по которой проедет не всякая почтовая карета. Даже фермерские фургоны нередко увязают в грязи, а дороги такие ухабистые, что проще пойти пешком, чем ехать в повозке.
Однако молитвенный дом просторный и светлый, а члены общины добры и радушны. Не знаю почему, но я пока не сумела достичь внутреннего успокоения на собрании. Меня это печалит, ведь обычно я нахожу много радости в общем молчании, сейчас и мне было бы полезно обрести покой в сердце. Я понимаю, что следует быть терпеливой, и путь к свету откроется вновь.
Я пока плохо знаю других жителей городка и не уверена, кто подружусь с ними. Женщины прямодушны и откровенны: и в разговорах, и в нарядах, и даже в походке, — а ступают тяжело и нисколечко не изящно. Ты сейчас улыбнешься. По крайней мере, теперь ты можешь быть спокойна. Тут нет никого, кто занял твое место моей ближайшей подруги.
Но мне следует прекратить критиковать свою новую страну. Надеюсь, мое следующее письмо будет не таким унылым.
Одуванчики
Через две недели после приезда Хонор в Фейсуэлл Адам Кокс попросил ее помочь ему в оберлинской лавке. Обычно ему помогала Абигейл, в тот день ей нездоровилось. Была суббота, а по субботам торговля шла бойко — фермеры со всей округи съезжались в город за покупками, магазины и лавки в Оберлине работали допоздна. Хонор обрадовалась возможности уехать из Фейсуэлла хотя бы на день. Она уже начала уставать от однообразия и скуки местной уединенной жизни. Да и провести целый день вдали от Абигейл тоже было неплохо. В последнее время та очень озлобилась.
Обычно Адам ездил в Оберлин верхом, а когда было время, мог пройтись и пешком. Но для Хонор он позаимствовал у соседей коляску. Когда они проезжали мимо универсального магазина, оттуда вышла Джудит Хеймейкер с мешком муки. Хонор очень надеялась, что у Джудит не настолько острое зрение, чтобы разглядеть издали ее серый с желтым капор. В Фейсуэлле Хонор ни разу не надевала подарок Белл Миллз, но рассудила, что для Оберлина капор вполне подойдет — пусть он был и наряднее, чем у остальных, однако не настолько, чтобы смотреться вызывающе. Безусловно, наряд не имеет большого значения. Неважно, во что ты одета. Главное, чтобы было опрятно и скромно. Но Хонор все же заботилась о своем внешнем виде. И ей очень нравилась эта бледно-желтая отделка на внутреннем поле, она словно подсвечивала лицо, и оно сразу выделялось на сером фоне капора. Да, Хонор любила красивые вещи. И обшила вороты всех своих платьев тонкой белой каймой. Это смотрелось красиво и аккуратно — и подчеркивало ее индивидуальность. Однако Хонор подозревала, что Джудит Хеймейкер не одобрит ее капор. Даже Адам удивленно приподнял брови, когда Хонор вышла во двор в этом сером капоре. Впрочем, он ничего не сказал.