Последний поединок
Шрифт:
Кухар тяжело свалился на ступеньки. Шляпа слетела с его головы, квадратный череп и перекошенное лицо в маскировочном освещении приняли бурачно-синий цвет.
— Вынеси меня отсюда… Обещаю… Слышишь? Обещаю награду — марки, золото…
— Они тебе на том свете пригодятся, собака!
Он шагнул еще через две ступеньки, наклонился у края широкого черного потека. Дерево быстро впитало бензин, и Дремин подумал: загорится ли? Он зажег спичку. Бензин не загорался; синеватое пламя спички то прижималось к доске, то отпрыгивало в стороны. Потом оно растеклось, расширилось, стремительно метнулось на следующую ступень. Дремин спрятал спички и спустился на заводской двор.
Сторож Евдоким стоял у проходной, со стороны переулка, и скручивал козью ножку. Он услышал
— Ты? Что задержался?
Евдоким достал кресало и губку.
— Знаешь, вроде бы кто-то близко стрелял.
Николай подал ему спички:
— Я стрелял, дед… А теперь давай уходить. Я поджег квартиру шефа.
Евдоким опустил фитиль; в полутьме Дремин увидел, какими огромными стали глаза старика.
Он спросил чуть слышно:
— А что же …моя старуха?
— Выручим и ее.
Во дворе взвилось яркое белое пламя.
«Реванш»
На окраине лагеря, в просторном деревянном доме, постоянно окруженном охраной, помещался офицерский клуб. Этот двухэтажный дом был построен заключенными в течение месяца, и гестаповцы натащили сюда из города множество дорогой мебели. Ее оказалось так много, что несколько роялей, буфетов и шкафов пришлось свалить возле котельной, вместо дров. Радомский, как всегда, острил:
— Моих офицеров согревает музыкальное тепло!
В клубе эту фразу повторяли с неизменным хохотом на разные лады.
Весь второй этаж дома занимал ресторан. Здесь были и отдельные комнаты для картежников, и «комнаты отдыха» для окончательно пьяных. В первом этаже разместилась биллиардная (Томас все же разыскал два отличных биллиардных стола и наборы шаров из слоновой кости), зал для танцев и даже сцена, на которой никто не выступал.
Огромный железобетонный подвал, расположенный под клубом, был забит продуктами и винами, доставленными из разных стран Европы: от Норвегии — до Италии, от Голландии — до Греции. Украинское сало, русская водка, дунайская сельдь, азовские балыки, шампанское из Крыма занимали большой отсек. Всей этой еды хватило бы на добрый батальон, но доступ в подвал, кроме адъютанта, имел только Радомский; у него были ключи, и он не раз проводил неожиданные ревизии.
Теперь, когда Радомский затеял этот необычный бал, на него вдруг нашел удивительный приступ щедрости. Он разрешил тащить из подвала на столы все, что угодно, даже коллекционные вина, которые хранил только для себя. Приступ не трудно было объяснить: таинственная тень матроса, вставшего из могилы, навеяла на охранников страх. Эта страшная тень бродила меж виселицами и по рытвинам Бабьего Яра; в нее палили из автоматов, но она снова появлялась в самых неожиданных местах.
Может быть, и не было этой тени, и она только чудилась охранникам. Но кто ж тогда задушил обер-лейтенанта Шюцлера? Радомский сожалел, что сразу же не расстрелял тех охранников и заключенных, которые утверждали, будто видели, как из могилы поднялся матрос и схватил обер-лейтенанта за горло. Слух о бессмертном матросе, об этом призраке мщения, осторожно полз по лагерю, передаваясь от солдата к солдату, от офицера к офицеру… Радомскому этот зловещий слух напоминал пламя степного пожара — так же осторожно, пугливо, трепетно возникает оно от искры, перекидывается с былинки на былинку, тайно струится под вялой травой, а потом стройная стена хлебов оседает безжизненным пеплом. Он знал, что страху свойственно смещать видимые предметы. Не потому ли ему не раз казалось, что бомба, свистящая над головой, нацелена именно в него? Не потому ли он так часто бросался в убежище, хотя советские самолеты ни разу не бомбили концлагерь? Именно это смещение предметов и понятий, которое порождает страх, и привело к тому, что уже не четверо — десять, двадцать человек из охраны тоже видели тень матроса в самых различных секторах лагеря. И, странно, она почудилась самому Радомскому., Нет, не почудилась — он отчетливо увидел ее в окно, в лунную ночь, неподалеку от своего дома. Тогда, сжимая рукоятку пистолета, он
Впрочем, и охране он не особенно доверял — увольнял ее, заменял новой, ни на минуту не расставался с Рексом, но страх не исчезал. Нужно было как-то встряхнуться, развеять эту неотступную тень страха, вставшую над лагерем, над его охраной, над самим штурмбаннфюрером. Поэтому он и затеял бал. Музыка, танцы, веселье, вино были, по его мнению, достаточно сильным средством, чтобы погасить это подобие черного степного пожара, в котором обугливалась воля. Это был вызов страху, и Радомский намеревался послужить для своих подчиненных примером.
Кроме офицеров, подчиненных штурмбаннфюреру, из города на бал прибыло до трех десятков приглашенных: старшие чины гестапо с дамами, какой-то полковник с черной повязкой на глазу, генерал с усами, как пики. Прибыл и сам Эрлингер. Когда гости уселись за роскошный стол, оберфюрер поднялся и сказал вместо приветствия.
— Господа! Офицеры великого Райха имеют право на отдых и веселье. Мы вынесли на своих плечах эту победоносную войну, которая вскоре завершится полным разгромом большевиков. Да, мы имеем законное право на отдых, потому что ежедневно рискуем жизнью, потому что нам не страшны ни русские морозы, ни пули. Ваше здоровье! Хайль!
Эрлингер не упомянул, конечно, что ни сам он, ни Пауль Радомский и никто из присутствовавших здесь вояк ни разу не были на передовой. После многочисленных тостов, после того как Эрлингер, сидевший рядом с Радомским, несколько раз дружески назвал его на «ты», Радомский сделал вид, словно только сейчас вспомнил о заранее подготовленном сюрпризе.
— Да, кстати, мой дорогой оберфюрер, — сказал он, таинственно улыбаясь, — вам, как большому любителю спорта, сегодня предстоит быть судьей.
Эрлингер не понял:
— Я… любитель спорта? С каких это пор?
— О, не скрывайте! Как вы переживали за «Люфтваффе»…
— Но это было позорище, герр штурмбаннфюрер! Радомский глубоко вздохнул.
— Замысел был хорош, но мы просчитались. Кто знал, что «Люфтваффе» встретится с первоклассными игроками! Если бы не мой спортивный азарт… Но вы, пожалуй, не знаете, что я был известным спортсменом? Если бы не этот спортивный бес, который проснулся во мне, я не допустил бы такого просчета.
— Вы были спортсменом? — удивился Эрлингер. — Во что же вы играли? В пинг-понг?
— Я был отличным беком, — сказал Радомский, словно не замечая укола. — О, хроникеры не давали мне прохода. У меня была кличка: «Пауль Железная Нога».
Эрлингер засмеялся:
— Что же, вы снова собираетесь прославить свою «железную ногу»?
Откинувшись на спинку кресла, Радомский громко засмеялся.
— Я уже не играю в футбол. Я заменил его биллиардом. Однако среди моих офицеров нет подходящего партнера. Впрочем, подходящих не было и в Гамбурге. Возможно, вы слышали о Роберте Косом? Он гремел на всю Германию. Но я разбил его на пари…