Последний поединок
Шрифт:
— Что они могут распространять?
Пауль не решился произнести: «Что вы испугались». Он сказал:
— Ну, что вы проявили вспыльчивость… И случайно, — я понимаю, конечно, что это было сказано в насмешку, — случайно упомянули о матросе. Могут подумать, будто и вы поверили в его тень! Они лишены юмора… Они будут говорить: сам Эрлингер увидел бессмертного матроса!..
Эрлингер дружески прикоснулся к его плечу:
— Вы предупредительны, господин штурмбаннфюрер. Что для нас эта сотня! Если она пройдет вне очереди,
Оба засмеялись. Будучи гостеприимным хозяином, Радомский сказал:
— Прошу ко мне завтракать.
— Пожалуй, — согласился Эрлингер.
Уже у крыльца своего дома Радомский заметил Гедике. Казалось, до этого времени он не замечал маленького лейтенанта, хотя Гедике следовал за ним, как всегда, неотступно.
— Лейтенант! Сейчас же подготовьте операцию номер семь. Сотня четвертая… Пулеметы… И обязательно музыка… Позавтракаете позже.
Гедике вскинул руку и прокричал: «Хайль!»
Всей четвертой сотне было приказано построиться на центральной площадке. Сотня выстроилась двумя шеренгами, и маленький Гедике, особенно торжественный в эти минуты, натягивая перчатки, сказал:
— Пока придет начальство, мне приказано развлечь вас музыкой. Включить репродукторы!
Русевич, Кузенко и Климко стояли в центре первой шеренги. С тревогой они следили за перемещениями охранников — их было втрое больше обычного — с автоматами наизготовку. Все плотнее прижимаясь к плечу Русевича, Кузенко молвил чуть слышно:
— Это не к добру, Коля…
Русевич не ответил; он чувствовал, как дрожит плечо товарища, этот судорожный озноб передавался и ему.
Репродукторы грянули веселый фокстрот, и надтреснутый, пьяный голос, стремясь перекрыть взвизгивания саксофонов, захрипел:
«У самовара — я и моя Маша…»
Гедике повернулся на каблуках и скомандовал пронзительно-звонким голосом:
— Смир-р-рно!
Разделенные на равные группы, охранники застыли, прижав к животам автоматы.
— Пулеметы! — приказал Гедике.
Из большой сторожевой будки в конце площадки эсесовцы выкатили четыре станковых пулемета и деловито установили их напротив шеренги, на расстоянии тридцати шагов.
Николай следил за этими приготовлениями и не верил, не мог поверить, что это — последние минуты жизни. Неистребимая, негаснущая капля надежды по-прежнему жила в нем. Он негромко сказал товарищам:
— Решили попугать… Обычно они отправляют в Бабий Яр. Почему для нас такое исключение?
Климко порывисто схватил его руку неожиданно сильной, горячей рукой.
— Давай простимся, Коля… За нас отомстят!
Они крепко обнялись.
Молча Русевич простился с Кузенко. Ему казалось, он слышал, как стучит сердце друга. Репродукторы по-прежнему надрывались фокстротом, и хохот саксафона был похож на заливистый собачий лай.
Николай заметил, как
— Ложись!
Заключенные медленно опустились на снег. Пауль Радомский подошел к правому краю шеренги. Раздались пистолетные выстрелы.
— Расстреливают, подлецы! — закричал Николай и вскочил на ноги. Одновременно с ним поднялось еще несколько человек. Рыжий Пауль торопливо отступил к охране. Он взмахнул рукой — и тотчас грянули пулеметы.
Русевич высоко вскинул кулак.
— Мы победили вас, гады, на футбольном поле. Победим и в боях!
Он покачнулся, но Климко и Кузенко поддержали его под руки.
— Трусы, палачи… — прохрипел Николай, отплевываясь кровью, — вы нас не сломите! Нет!
Кузенко и Климко упали одновременно. Что-то горячее хлестнуло Николая в грудь. Он не почувствовал, что падает, что уже лежит на снегу. Сквозь завывания фокстрота заливались пулеметные очереди. Снег был притоптан и местами словно горел. Ярость горячей волной снова плеснула в сердце Николая. Эта могучая ярость и горячая жажда жизни дали ему силы приподняться на локтях, потом встать во весь рост. Огромным усилием воли он заставил себя удержаться на мгновенье на подгибавшихся ногах. С трудом он поднял стиснутый кулак.
— Да здравствует красный спорт!
Это были последние слова Русевича.
Грохот стрельбы прекратился. Его сменила жуткая, казавшаяся нереальной тишина. Шел снег, и ледяной ветер медленно кружил его над человеческим пепелищем…
Встреча друзей
Нет возможности проследить за судьбами всех героев этой повести. Трое — Русевич, Кузенко и Климко — погибли в концлагере на Сырце, так и не узнав, что и скромная жизнь их и отважная смерть стали подвигом и примером.
Другие вырвались из фашистских застенков, вместе со всем народом праздновали они День Победы, разбирали руины освобожденного Киева, поднимали его строительные леса.
Радомских, эрлингеров, гедике и им подобных прокляли и мертвые и живые.
А какова судьба юных друзей динамовцев — Котьки и Васьки? Два неразлучных друга, два отважных поклонника футбола стали взрослыми и многое изведали в жизни с тех пор, как миновало их детство, опаленное войной.
Котька и Васька… Да не их ли это имена мы слышим по радио?