Последний порог
Шрифт:
Иногда — как Римо Боффер, Римо Пэлхем, Римо Белкнап, Римо Шварц, Авраам Римо Линкольн. А иногда — даже под своим настоящим именем, Римо Уильямс.
И это было неважно — все равно он был мертв.
Мертвым Римо Уильямс числился уже много лет, с той самой душной ночи в Ньюарке, Нью-Джерси, когда в аллее городского парка был найден изуродованный труп одного из местных торговцев наркотиками. А молоденького полицейского по имени Римо погрузили в поезд и отправили в окружную тюрьму, чтобы оттуда другой поезд довез его до электрического стула.
Неважно было и то, что
Все это абсолютно ничего не значило — поскольку организм, именовавшийся некогда Римо Уильямсом, закончил свое существование на электрическом стуле. Долгие годы тренировок, скручивавших мышцы, дробивших кости и иссушавших мозг, сделали из него совсем другое существо, далеко превосходившее возможности человека.
Римо умер для того, чтобы Шива-Разрушитель мог жить. В мире индийских богов Шива был олицетворением смерти и разрушения; в мире, где жил Римо, любой посчитал бы его живым воплощением этого божества.
Об этом и думал Римо, стоя на пустынной грязной улице Нью-Хейвена поздним вечером, который синоптики позже признали самым холодным в этом году.
— Вот ты и дома, Римо, — пробормотал он себе под нос. — С Новым годом.
Римо вошел в пустой, тускло освещенный вестибюль здания. Взошел на эскалатор, чувствуя сквозь подошвы черных, ручной работы мокасин ребристую поверхность ступеней, и поднялся к лифтам.
Нажав кнопку “вверх”, он вошел в просторную распахнувшуюся перед ним кабину и, пока поднимался на 19-й этаж, изучал рекламные объявления баров — “Тики-Тики”, “Ветка”, “Вершина” — наклеенные на противоположной стене.
На 19-м этаже в распахнувшиеся двери кабины ворвался прохладный кондиционированный воздух, в котором обоняние Римо уловило оставшиеся после очистки частички угля. Римо потянулся, ощущая в суставах сладкую истому, заставившую его вспомнить о давно позабытой роскоши — сне. Да, после многих лет тренировок сон стал всего лишь роскошью.
Подойдя к двери своего номера, которая никогда не запиралась, он толкнул ее и вошел внутрь.
Посреди комнаты на циновке из рисовой соломы сидел небольшого роста пожилой азиат, держа в тонких, с длинными ногтями пальцах несколько больших кусков пергамента.
— Почему ты опять задержался? Я что, снова должен все делать сам?
— Прости, Чиун, — ответил Римо. — Если бы я знал, что ты так спешишь, я бежал бы сюда бегом из самой Дакоты.
— Да, и если бы ты сделал это, от тебя не несло бы сейчас так этим кошмарным пластиком, из которого сделаны эти жуткие сиденья в чудовищных самолетах, — отозвался маленький азиат, сморщившись и помахивая в воздухе руками. — Выйди и как следует вымойся, а потом приходи опять, потому что мне нужно обсудить с тобой очень, очень важное дело.
Римо неохотно поплелся в ванную, но, не дойдя
— Что такое на сей раз, папочка? Отменили показ очередной мыльной оперы? Критики отругали Барбару Стрейзанд? Или здешний носильщик оказался китайцем? А?
Чиун снова взмахнул рукой — было похоже, будто прямо перед его лицом вспорхнула беспокойная птица.
— Даже китайцы могут нести мои сундуки, только нужно следить, чтобы они не воровали перламутр со стенок. Голос Барбары Стрейзанд по-прежнему чист, как воздух моей родины, а ее красоту невозможно сравнить ни с чем. А что до остальных названных тобой вещей, то они больше ни в малейшей степени не привлекают моего внимания.
Римо так и застыл на пороге.
— Ну-ка, давай еще раз. Насколько я понял, ты не смотришь больше мыльные оперы. С каких это пор?
— С тех пор, как они приносят мне одни лишь разочарования, — ответил Чиун. — Но ни слова больше, пока ты не избавишься от этого ужасного запаха. Я подожду.
Выйдя из душа, Римо одел короткий льняной халат и, открыв дверь ванной, увидел, что Чиун выводит на листе пергамента корейские иероглифы.
— Так что там случилось с мыльными операми? — полюбопытствовал Римо.
— Они обратились к насилию и осквернили ими же созданную красоту. Я попытался остановить их, заставив тебя отправить мое письмо самому Норману Лиру, чтобы предупредить его. Увы, ничто не изменилось. А лишь ухудшилось. — Отложив гусиное перо, Чиун поднял глаза на Римо. — Поэтому я и решил написать несравненную драму сам. — Он обвел лежавшие перед ними листки пергамента. — Вот, ты видишь ее перед собою.
Римо застонал.
— Чиун, ты написал мыльную оперу?
— Я написал величайшую драму всех времен. Это более достойное для нее название.
Расхохотавшись, Римо повалился на стоявший у стены диван.
— Ну, ясно. Я даже знаю, как ты ее назовешь. “Рюбовь и левность” — угадал, папочка?
Чиун смерил его презрительным взглядом.
— В отличие от некоторых, я правильно произношу “Р” и “Л” — иначе как бы смог я выговорить ваши немыслимые имена, скажи мне?
Римо кивнул в ответ.
— И потом, — продолжал Чиун, — ведь “репоголовый” начинается с “р”, а “лопух” — явно с “л”. Перепутать буквы было бы недостойно по отношению к этим чудесным словам, столь ярко живописующим твою неполноценность.
Римо, перестав смеяться, резко выпрямился.
— Хочешь завести человека, Чиун?
— Ага, — удовлетворенно закивал Чиун. — Наконец я добился внимания с твоей стороны — значит, можно приступать к делу.
— Валяй, — кивнул с кислым видом Римо.
— Для того, чтобы оценить величайшее из произведений, люди должны его увидеть, — начал Чиун.
— И чтобы поверить, что оно вообще есть, — кивнул Римо.
— Замолчи. Итак, есть несколько способов показать эту вершину искусства по телевидению. Но поскольку у нас нет собственной телестанции, и мы не производим в коробочках питание для младенцев, эти способы неподвластны нам. Значит, нужно найти другие. Обратись в слух, ибо то, что я скажу далее, впрямую касается тебя.