Последний предел (сборник)
Шрифт:
Вообще-то все прошло не так уж плохо. Я для нее шут гороховый, значит, она ничего не предпримет. Что бы ее так ни рассмешило, я, очевидно, все рассчитал правильно. Опять все рассчитал правильно. Да у меня просто талант.
Посмотрел на себя в зеркало. А может быть, он и прав. Конечно, лысины нет, но линия волос надо лбом чуть заметно отодвинулась, и от этого мое лицо стало казаться круглее, старше и немного бледнее. Не так уж я и молод. Встал. Да и пиджак сидит на мне неловко. Поднял руку и опустил, мое отражение, помедлив, сделало то же самое. Или пиджак ни при чем? Сутулюсь, а ведь раньше
Нет, я слишком долго сидел за рулем, я просто переутомился. Что они все имели в виду? Я покачал головой, бросил взгляд на свое отражение и тут же снова отвернулся. Что же они, черт возьми, имели в виду?
IX
— Перспектива — это прием абстрагирования, условность, придуманная кватроченто{20}, мы к ней просто привыкли. Свет должен пройти сквозь множество линз, только тогда картина покажется нам реалистической. Действительность никогда не бывает похожа на фотографию.
— Вот как? — промямлил я, проглотив зевок.
Мы сидели в вагоне-ресторане скорого поезда. Каминский был в очках, к подлокотнику кресла прислонилась его трость, халат ехал в багажном отделении, убранный в пластиковый пакет. На столе диктофон записывал каждое слово. Он съел суп, два вторых и десерт и сейчас пил кофе; я нарезал ему мясо на кусочки и тщетно пытался напомнить о диете. Он казался возбужденным и веселым и не умолкая говорил вот уже два часа.
— Реальность меняется у нас на глазах каждую секунду. Перспектива — это свод правил, потребных для того, чтобы зафиксировать этот хаос на плоскости. Но не более того.
— В самом деле?
Мне хотелось есть; в отличие от Каминского, я съел только невкусный салат. Сухие листья в жирном соусе, а когда я пожаловался, официант только вздохнул. Со щелчком отключился диктофон, снова кончилась кассета, я вставил следующую. Он и вправду ухитрился все это время нести какой-то бред и как назло не сказать ничего, что годилось бы для моей будущей книги.
— Истина, если ее вообще можно обрести, заключается в атмосфере. То есть в цвете, а не в графике и уж тем более не в правильных линиях схода. Этого ваши профессора вам, очевидно, не говорили?
— Нет-нет.
Я и понятия не имел, о чем он. О школе искусств у меня остались смутные воспоминания: бесплодные дискуссии на семинарах, бледные однокурсники, боявшиеся получить «неуд» за реферат, затхлый запах вчерашней еды в студенческой столовой, и кто-нибудь то и дело просил тебя подписать какое-нибудь воззвание. Как-то раз мне нужно было написать работу о Дега{21}. Дега? Я ничего не придумал и все списал из энциклопедии. Я проучился два семестра, и тут дядя помог мне устроиться в рекламное агентство; вскоре освободилась ставка художественного критика в местной газете, и меня приняли в штат. С самого начала я вел себя правильно: некоторые новички пытались сделать себе имя разгромными рецензиями, но так известности не добьешься. Нужно было, наоборот, всегда и во всем соглашаться с коллегами, а между тем ходить
— Никто не рисовал лучше Микеланджело, у него была непревзойденная графика. Но цвет для него ничего не значил. Да вот хотя бы Сикстинская капелла: он совершенно не понимал, что и в самих красках… тоже кроется какая-то часть тайны. Вы записываете?
— Каждое слово.
— Вы знаете, я испробовал приемы старых мастеров. Какое-то время я даже сам изготовлял краски. Научился различать пигменты по запаху. Если вы достаточно в этом поднаторели, то сможете даже безошибочно их смешивать. Так я мог видеть лучше, чем мой остроглазый ассистент.
За соседний столик сели двое.
— Главное — шесть «С»! — заявил один. — Себестоимость, Содействие Сбыту, Соответствующие Статьи бюджета, Серийное производство.
— Посмотрите в окно! — потребовал Каминский. Он откинулся на спинку стула и потер лоб; мне снова бросилось в глаза, какие у него огромные ладони. Кожа потрескалась, на суставах пальцев зажившие мозоли: руки ремесленника. — Я полагаю, там, за окном, холмы, луга, иногда попадаются деревни. Правильно?
Я улыбнулся:
— Ну да, примерно так.
— Солнце?
— Да.
Дождь лил как из ведра. И уже полчаса я не видел ничего, кроме людных улиц, складов, фабричных труб. Никаких холмов или лугов, не говоря уже о деревнях.
— Однажды я задал себе вопрос, можно ли написать поездку на поезде вроде этой. К тому же всю целиком, а не ее моментальный снимок.
— Наши целевые группы, — выкрикнул человек за соседним столиком, — подтверждают, что текстура существенно улучшилась. Да и вкус мы усовершенствовали!
Я озабоченно подвинул диктофон поближе к Каминскому. Если тот парень не будет вести себя потише, он точно заглушит Каминского на пленке.
— Я часто размышлял об этом, — продолжал Каминский, — когда перестал писать. Как картина изменяется во времени? Тогда я подумывал о поездке из Парижа в Лион. Нужно изобразить ее такой, какой она осталась в воспоминаниях, и притом сжатой до типического состояния.
— Мы еще не говорили о вашем браке, Мануэль.
Он нахмурился.
— Мы еще… — попробовал было я снова.
— Пожалуйста, не обращайтесь ко мне по имени. Я старше вас и привык к другому стилю общения.
— Мы заработали бы миллионы, — выкрикнул человек за соседним столиком, — если бы знали, как отреагируют европейские рынки: как азиатские или иначе?
Я обернулся. На вид ему было немного за тридцать, пиджак сидел на нем нескладно. Он был бледен и косо зачесал жидкие волосы, чтобы скрыть лысину. Именно таких типов я просто не выносил.
— Миллионы! — повторил он и тут встретился со мной глазами. — Ну что вам?
— Говорите потише! — потребовал я.
— Я и так говорю тихо! — огрызнулся он.
— Значит, еще тише! — сказал я и отвернулся.
— Это хорошо получилось бы на большом холсте, — продолжал Каминский. — И пусть отчетливо на нем ничего не различить, каждый, кто хоть раз проехал на поезде из Парижа в Лион, узнал бы эту поездку на картине. Тогда я думал, что это у меня получится.