Последний роман
Шрифт:
Но посланнику Муравьеву все это привиделось бы миражом, потому что сейчас за его спиной — местечко без перспектив и будущего, — которое едва было, по наглости купеческого сословия, не стало городом края; и местечко пылится, и почти не виден уже широкий тракт, по которому шли войска в Болгарию во время русско-турецкой войны, спасать славян, и Муравьев едет вперед, в будущее, на площадь с мятежным каре и генералом Милорадовичем, спадающим с коня, генерал на коне, а на кону Россия, ах до бессарабских ли теперь мелочей… Прощай, дыра.
Осенью 1917 года Григорий Котовский понимает, что полиция и общественное мнение края, — которого почти не коснулась великая война, — ставят ему что-то очень похожее на мат. Заперт в углу. Он не может сделать шагу без того, чтобы в него не выстрелил какой-нибудь несчастный урядник или городовой. Кстати, о них. Только за два месяца Григорий убивает более четырнадцати рядовых сотрудников полиции, что, понятное дело, не добавляет ему популярности среди простых жителей Бессарабии, до того составлявших огромную армию фанатов. Бедных не трожь. Как-то так получилось, что Григорий нарушил эту священную заповедь
Григорий с трудом отбивается от погони и на левом берегу Днестра и уходит в лес, преследуемый взглядами вооруженных врагов, которые идут след в след. Ждут, когда усну. Котовский понимает, что они не рискуют подойти к нему, но как только он закроет глаза и уснет — а он уснет, глаз не смыкал почти трое суток, — его возьмут в кандалы. Виселица впереди. Он знает, что повесят. Они знают, что повесят. Даже дерево, кажется, знает, что его приспособят под виселицу для самого Григорий Котовского, и горделиво наклоняется, очень приятно, мол. Гриша сплевывает. Рвануть сил нет. Остается сделать красивый жест и сдаться, что он и делает, подняв руки, и остановившись, чтобы преследующие его тридцать человек подошли и взяли самого Григорий Котовского. Те медлят. Им кажется, что гайдук припас для них последний сюрприз, — выхватит из-за пазухи пистолет и начнет стрелять, после чего последнюю пулю пустит в лоб себе, — но Котовский все не стреляет, и мужчины, столпившиеся на узкой и мокрой из-за недавнего дождя лесной тропинке, решаются. Повернись спиной! Григорий послушно отворачивается и уже минуты три спустя чувствует на запястьях и ногах чужие руки, его кладут лицом в мокрую и грязную листву, и Григорий, изогнувшись, видит, как на травинке, нависшей над его лицом, ползет огромный жук, который вот-вот заслонит для него вечереющее небо, и покой осенят уставшего разбойника. Котовский засыпает.
Утром уходящего лета, — не менее прекрасным чем то, когда он задумал написать роман, и с которого прошло месяца два, то и три, он не считал, — писатель Лоринков отправляется с сыном на карусели, спрятавшиеся в листве парка возле их дома, и Лоринков впервые за полтора года уступает сыну. Покупают сладкую вату. Это, наряду с предательством партии национал-патриотов, разваливших правящую коалицию в местном парламенте, и обрекшую страну на досрочные выборы, становится для писателя одним из сильнейших разочарований года. Просто сахар! А где же загадочный вкус сладкого облака, вроде бы оставшийся в памяти рецепторов с самого детства, когда он последний раз ел эту самую сахарную вату? Сын радуется. Пока Матвей садится на слона, и хватает того за уши, готовясь к кругосветному путешествию, Лоринков становится у основания карусели. Ему тридцать. Кто я, и зачем, и чего мне ждать дальше от того, что можно было бы представить моей жизнью, не понимай я отчетливо, что это сплетение сотен других жизней, точкой соприкосновения которых я и становлюсь, лишь тогда выныривая из большого Нечто, — кто я и зачем, думает он. Карусель трогается. Лоринков расставляет ноги пошире. Дощатый круг, — к которому прикреплены слоны, к которому прилеплены мотоциклы, к которому прилеплен «джип», из-за которого постоянно ссорятся дети, к которому прикреплены верблюд и золотая рыбка, — вертится вокруг большого столба. Прислонившись к нему спиной, и стоит, раскрыв глаза, писатель Лоринков. Напротив качели. Огромные лодки взмывают в небо, а в лодках визжат, сжав от волнения коленки, девочки, и стоят напротив них упорно не глядящие между этих коленок мальчики. Лоринкову грустно. Сын весело что-то кричит, и дергает слона за уши, рассчитывая на чипсы и сладкую газировку, еду, вообще-то запрещенную в обычные дни, ну так ведь сегодня выходные, так что мальчишка правильно все рассчитал. Своего не упустит.
Вечером Лоринков, еле ноги волоча после дня, — насыщенного в том числе и походом в «Макдональдс», где не курят, что в Молдавии уже само по себе делает заведение привлекательным для посещения, — садится на диван. Глядит в стену. Будешь читать, спрашивает сонным голосом жена, и встрепенувшись, Лоринков отвечает, что да, только не почитает, а немного поработает, после чего в квартире гаснет все, кроме светящегося прямоугольника ноут-бука. Садится к экрану. Ученые установили, читает Лоринков, что по ДНК мышей можно установить откуда и как прибыли эти грызуны в ту или иную точку земного шара. Невероятное
Лоринкову приходит в голову остроумная догадка, а что, если и у людей так, и стоит может быть написать об этом забавный фантастический роман с уклоном в пост-модернизм? Он спешит записать эту мысль, сопроводив ее язвительным «ха-ха». Как было бы смешно, думает Лоринков, покачиваясь на табуретке: вот, предположим, мой прадед сбил американского летчика, который ухаживал за бабушкой мужа моей одной из моих герл-френд, уехавшей с родителями в Америку, а ее муж — партнер отца работодателя одного из приятелей моей жены. Ну и сплетения, думает Лоринков. Такое только в книгах бывает, думает Лоринков, потирая глаза, которые почему-то печет третий день, хотя почему «почему-то», тут, как раз, все вполне понятно. Глаша плохо спит.
Котовского, пойманного в лесу за Вадул-луй-Водами, везут в Кишинев, чтобы там предать честному суду, Григорий лежит в повозке, и над нею поднимается клубами жирная, горячая пыль, потому что дождь в крае последний раз был только в вечер его поимки. Толпы безмолвствуют. Когда полиция с пленником проезжает через населенный пункт, на дорогу выходят крестьяне, — поглазеть на Котовского, — но ни радости, ни печали он в их глазах не видит. Хорошо, родителей нет. Отец Григория, не вынесший судьбы сына, умирает от удара в благословенном 1915 году, а мать ушла за отцом спустя каких-то два месяца, вот пример голубиной любви, думает Григорий, так и не обзаведшийся женщиной. И никогда не обзаведусь. Котовский думает об этом без горечи, прилаживая свое исхудавшее тело к твердому дну телеги, на которое господа полицейские даже шинель худую не удосужились бросить. Злятся, понятно. Иногда Григорий умудряется закинуть связанные за запястьях руки за голову, и тогда ему кажется, что постель его — вся Земля, и он долго глядит в небо, пока не прибывают на место очередной ночевки. А ведь рядом. Но едут долго, почти с неделю, поскольку власти распорядились продемонстрировать как можно большему количеству бессарабских обывателей и крестьянству, что наказание и поимка смутьянов неотвратимы. Они и неотвратимы. Это понятно даже Григорию Котовскому, который иногда все же начинает мечтать: ну, а вдруг случится какая-нибудь грандиозная катастрофа, скажем, землетрясение страшное или потоп невиданной силы, ну, или революция какая-то? Стыдит себя. Прямо мальчишка. Как было мне четырнадцать лет в день ухода из дома, так и осталось, честно признается себе Григорий — врать не перед кем, и сегодня ему не хочется обманывать даже себя. Песня твоя спета, Григорий, хоть она и была долга, как молдавская протяжная «Миорица», в которой пастух-молдаванин жалуется своей овечке на то, что жестоко убили его двое других пастухов. Повесят скоро. Об этом думает Григорий, когда, приподнявшись на локтях, видит впереди большой тракт, к которому сворачивала их узкая сельская дорога, большой и широкий — если бы Григорий дожил до ста лет, он бы увидел еще, как по этому тракту, покрытому асфальтом, едут троллейбусы и автомобили, потому что повозка с Котовским въезжает на начало главной улицы Кишинева.
Григорий ложится в телегу, принуждаемый к тому окриками полицейских сопровождения, и закрывает глаза. Тень бежит по лицу. Это облако, спешащее совсем в другую сторону, ласково мимоходом прикрывает его от Солнца, но длится это секунды, и у Григорий возникает иллюзия, будто кто-то погладил его глаза. Вспоминает путь. Зеленые и жирные заросли у Днестра, крутые холмы под Бендерами, и безрадостная степь за ними, а после подъем и дорога через холмы по пыльной, — как испокон веку в Бессарабии было, — дороге, зато по обеим сторонам ее уже растут леса, высаженные по приказу царского сатрапа Муравьева сто лет назад. Родина, понимает Котовский, это моя родина, других мест я не знал, а если когда и бывал — а бывал он в Турции и Румынии, под Одессой и в России, — никогда не любил их и никогда и нигде ему не было так удобно, как тут, но дальше мысли Котовского перебивают восторженные и испуганные крики публики. Кишинев начался.
Мышь высовывает нос, — окруженный прямыми, будто антенны, усиками, — из-под камня в подвале недостроенного кишиневского кинотеатра «Искра». Мышь принюхивается. Пейзаж после ядерной войны. Вот что представляет сейчас кинотеатра «Искра», который местные жители называют кинотеатром «Искра» скорее по привычке, потому что никакого кинотеатра «Искра» здесь нет. Есть руины. Они окружены забором, — его время от времени подправляет очередной хозяин кинотеатра, которого нет, — если намеревается возобновить стройку или реконструкцию, как вам угодно. Хозяева меняются. Вот уже пятнадцать молдавских бизнесменов покупают друг у друга руины кинотеатра «Искра» с тем, чтобы выстроить здесь настоящий кинотеатр, но им постоянно что-то мешает, от финансового кризиса до происков конкурентов и налогового давления власти. Мышь высовывается. Камень, под которым она пряталась всю ночь от бродячих кошек и собак, облюбовавших руины кинотеатра «Искра», валяется на месте, бывшем когда-то сидением. Здесь в 1996 году целовались писатель Лоринков и его будущая жена, которым хватило денег только на этот паршивенький кинотеатр, уже приходивший в негодность и разрушенный спустя год бульдозерами. Пылищи было.
В 1986 году на этом сидении отдыхал, — слегка похмельный, — командир полка десантников, дислоцированных в Кишиневе, полковник Лебедь, брат человека, который станет генералом Лебедем, и в 1992 году помирит оба берега Днестра, столкнувшихся в гражданской войне. Помирит кровью.
В 1965 году здесь сидел, волнуясь, студент местного музыкального училища, который станет композитором Догой, знаменитостью, и активистом национал-освободительного движения, и й многое сделает для того, чтобы оба берега Днестра столкнулись в гражданской войне. Дога волновался. Девушка, которую он пригласил в кино, не пришла, хоть Евгений явно дал ей понять, что это может быть больше, чем просто свидание, и даже готов был руку и сердце ей предложить. Русская сучка.