Последний рубеж
Шрифт:
Этой же ночью штабные подготовили, а Врангель подписал такой боевой приказ:
«Я решил завтра, 30 июля, разбить красных на фронте Нижнего Днепра. Приказываю генералу Барбовичу выступить в ночь на 30 июля и на рассвете, выставив заслон против красных, занимающих Каховку, ударить в тыл противника, действующего против генерала Слащева, и совместно с частями последнего разбить красных, не дав им отойти на Каховскую и Корсунскую переправы.
Генералу Слащеву перед рассветом атаковать противника, нанося главный удар в общем направлении на Большие Маячки — Каховку, стремясь не дать противнику отойти
По соединении с частями генерала Барбовича подчинить себе последнего с тем, чтобы, использовав успех, возможно скорее освободить конницу».
Высокомерный по тону приказ был, однако, весьма серьезен по содержанию и означал большую угрозу для войск, окопавшихся на плацдарме у Каховки. Упоминаемый в приказе генерал Барбович командовал пятитысячным конным корпусом, а у красных на плацдарме и на всем фронте Нижнего Днепра кавалерийских частей почти не было.
Утром, когда огромная лавина конников Барбовича устремилась к Каховке на помощь Слащеву, поезд Врангеля подъезжал к Севастополю.
А тут уже все ликовали. Еще в пути главнокомандующему было доложено, что десант Улагая успешно высадился с кораблей в станице Ахтырской и быстро продвигается вперед по земле Кубани, пока почти не встречая сопротивления красных.
— Блестящая победа! — кричали утром газетчики на всех углах. — Красных ждет полный разгром и у Каховки! Покупайте, читайте! Цена номера пятьдесят рублей!..
В то же утро, когда главнокомандующий принимал у себя во дворце штабистов и гражданских помощников, явившихся к нему с очередными докладами, из потока новостей выхлестнулась еще одна: Франция признала де-факто Врангеля как верховного правителя юга России и откроет в Севастополе свою дипломатическую миссию.
— Наконец-то! — вскричал Врангель. — Ура, господа! Мы теперь в глазах Европы единственная законная власть в России!..
8
Бои у Каховки нарастают. — Гибель Петра Солодухина. — Совещание в штабе. — Разговор Блюхера с Катей. — До последней возможности. — Пятьдесят первая в бою.
«Пыль, пыль, пыль, и не видно людей на войне…»
Строка припомнилась и стояла перед глазами Кати все последние дни, пока шло каховское сражение.
Из детских лет вставала картина: отец стоит у окна и разучивает стихи, которые он очень любил. Может, строка оттуда?
Улыбчивое лицо отца Катя видела теперь перед собою часто — то оно явится во сне, то вдруг возникнет среди бела дня. И все казалось, что сейчас она, Катя, не узнала бы отца. Карточка его у Кати была, и в свободные минуты она вынимала ее и подолгу разглядывала.
Милый папа! Милый, много переживший неудачник! Мечтал играть Гамлета, Отелло, а жизнь трепала его, гоняла на вторых и третьих ролях по провинциальным театрам и театрикам, пока не пришла революция. Тут ему начало везти, и он очутился в первоклассном Соловцовском театре в Киеве, куда прежде и не надеялся попасть. И роли стали ему давать видные. Но вихрь гражданской войны опять выбил его из колеи. Где он теперь? Ах, папа, родной ты мой, скажи, чьи же это стихи?
Пыль, пыль, пыль…Да,
— Ну жара, ну пылища! — ворчали командиры и их ординарцы, прибывавшие по тем или иным делам в Берислав.
Можно было подумать, что только жара да пыль больше всего досаждают на передовой.
А где-то там, в огне и пыли, — Саша.
Как стремилась Катя к ней, как жалела, что не находится с нею рядом, в одном полку, как переживала, передавая сводки о ходе боя в штаб Уборевича! Одного лишь она добилась: когда Эйдеман перенес свой полевой штаб в Берислав, опа чуть не со слезами упросила командующего группой, то есть Эйдемана, прикомандировать и ее к полевому штабу. И Катю взяли в отряд связи. Телефонисткой она была отличной.
Вот так Катя очутилась у Днепра и увидела наконец на той стороне родную Каховку, но горящую, в тучах дыма и пыли. Уже действовал наплавной мост, и по нему на тот берег тянулись легкие орудия, санитарные повозки, телеги с боеприпасами, походные кухни, а люди пробирались как-то среди этого грохочущего потока. Мост обстреливался вражеской артиллерией, но снаряды рвались в стороне, и высокие всплески воды вставали фонтанами над потревоженным Днепром. На оба берега вдруг накатывали волны, словно при сильной буре.
Гул стоял над Бериславом днем и ночью, почти не затихая.
На третий день наступления под вечер в штабе Эйдемана под этот гул решали вопрос: как действовать дальше. Весь день невозможно палило солнце, а люди говорили хриплым басом, будто простудились. На том берегу, казалось, все горит: по горизонту клубились черные тучи пыли, и порой небо над ними становилось мрачно-багровым. С бериславских высот (помните, как Эйдеман сам помогал выбирать наилучшие позиции для своей артиллерии на этих высотах) кое-где еще вели огонь отдельные орудия, а другие уже были переброшены на плацдарм.
Над штабом часто возникал вой снаряда. Пронзая сумеречное небо, повоет и унесется куда-то на юг.
Весь этот день Катя принимала по телефону донесения с плацдарма, быстро записывала и передавала оперативной группе Эйдемана. Работали вместе с Катей еще три других телефониста, и всем хватало работы по горло.
Иногда за трубку брался сам Эйдеман (у него за три дня посеребрились виски), и чаще всего он вел разговоры с начдивом Блюхером:
— Как идет дело, Василий?
— Идет, идет! Подвигаемся. Но трудно. Артиллерийского огня мало. Тут бы нам конницы побольше…
— Опять ты о коннице. У тебя пехота золотая, Василий, дорогой! Слушай! Начинай укрепляться. У нас тут принимаются все меры, чтобы перебросить на плацдарм побольше шанцевого инструмента, колючей проволоки и прочего. Из Главного штаба нам прислали крупного инженера по укреплениям, и было бы хорошо, если бы и ты мог присутствовать при разговоре, который мы с ним поведем. Можешь прибыть ко мне хоть на часок? У тебя же прекрасные комбриги. Оставь кого-нибудь за себя и приезжай!..
Блюхер был удивительно организованным человеком. Зовут — надо ехать. И вот он у Эйдемана. Черный, весь в степной пыли, но подтянутый, чисто выбритый. Лицо, правда, похудевшее, щеки запали и нет прежнего румянца.