Последний рубеж

Фазин Зиновий Исаакович

Наверное, ему показалось, что Катя дремлет, раз глаза у нее закрыты, и он стоял и любовался ею, как любуются красивой статуей. Даже когда она открыла глаза, он с минуту еще оставался недвижим, будто в столбняке, будто задохнулся от радости и счастья.

— Вы! — наконец раскинул он руки. — Катя! Катенька! Катерина! — И бросился ее обнимать, словно сестру родную. — Ну угодила ты мне сегодня, ну угодила!

Задохнулась и Катя в железных объятиях Прохорова. Он то прижмет ее к себе, то отодвинет, как бы желая получше разглядеть Катю, но из рук не выпускал. Швырял он ее, как перышко,

пока измученная Катя не стала шутливо стонать и просить о пощаде.

Кажется, никто еще так не радовался встрече с ней, как Прохоров; даже родной отец ее так бурно не выражал свои чувства, когда впервые увиделся с дочерью здесь, в саду. Катя, правду сказать, не видела особого повода к такой непомерной радости, какая обуяла Прохорова, человека, конечно, славного, доброго, но, в конце концов, вовсе не настолько близкого, чтобы с ним обниматься.

Он и поцеловал ее — звучно, сочно, вкусно, — чем окончательно привел в крайнее смущение.

— Ну, хватит же, миленький! — умоляла она. — Я тоже рада вам, очень! Только… ой, дайте отдышаться! Вы меня задушите!..

Прохоров был сентиментален, как все моряки, и с первых минут встречи стал называть Катю сестричкой, касаточкой, деткой, голубушкой и так далее, а себя велел называть запросто Лешкой. Начались взаимные расспросы, кто как сюда попал, и не успели они еще все это объяснить друг другу, как матрос вскричал:

— Это ты историю про нас писать приехала? Давай, давай! Мы тут, знаешь, какие номера уже повыкидывали — ого-го!

Катя не знала, что ответить, растерялась, а Прохоров стал допытываться, получила ли она его донесения для дневника и привезла ли она этот дневник с собою. Узнав, что у нее нет при себе знакомой ему тетради, огорчился и сказал:

— Ну ничего. Другую тетрадку тебе добудем, и будешь туда все записывать.

— Нельзя это, — помотала головой Катя. — Мы в тылу…

— Крым наш! Мы у себя дома!

— Нет, нет, это нельзя делать, я знаю.

Увидев в ее руке мороженое в уже размокших вафельках, он бросился к киоску.

— Куплю еще! Тебе! Ты же любишь!

Катя с трудом уговорила его усесться и сидеть спокойно. Не хочет она больше мороженого, ничего не хочет, только бы он, голубчик, сидел спокойно, а то посторонние люди уже начинают обращать на них внимание. Леша подчинился и притих. Тут и пошел у них серьезный разговор, о котором, к сожалению, мы пока ничего сообщить не можем. Разговор был секретный, и никто из непосвященных все равно ничего бы не понял, а посвященных на скамье тут было только двое: Катя и Леша Прохоров. Им и знать.

Начиная с этого дня они виделись часто.

То он наведается под Ялту в ее «коммунку», то она приедет в Севастополь и встретится с ним на Минной пристани в Южной бухте, где приятель Прохорова служил начальником охраны провиантского склада. Усевшись где-нибудь в уголочке темного, заваленного всякими грузами складского помещения, Катя и Леша поговорят потихоньку и разойдутся до следующей встречи.

После одной такой встречи Катя прибежала в большой тревоге к отцу, заночевала у него на пароходе.

И вот какой разговор был у них этой ночью под мерное

покачивание и скрип старого парохода, превращенного в человеческое жилье.

Катя. Папочка, послушай, ты должен нам помочь в одном деле!

Он. В каком?

Она. Перекрестись, как обычно делаешь. Можешь, можешь, я разрешаю, потому что дело такое… Только ты не пугайся, а слушай.

Он. Слушаю, дочка, слушаю тебя.

Она. Нам нужен динамит.

Он(крестится). Господи! Я же только информатор, а не взрывник.

Она. Я это все знаю. Видишь ли, динамит у нас есть… Был, вернее.

Он. Ничего не понимаю!

Тут Катя рассказала — из Одессы прибыл в Евпаторию один товарищ с грузом динамита, денег и оружия. Товарищ попался, и груз застрял.

Катя. Груз в бочках и уже переброшен поближе сюда, под Бахчисарай. Нужен грузовик, у вас он в «Казино» есть, я видела, как он подвозит в ваш ресторан продукты. Похлопочи, а? Шофера мы подкупим, скажем, что в бочках вино из Массандры, куплено для контрабанды, что ли.

Он(бестолково моргая глазами). А что там еще в бочках?

Она. Так я же сказала: динамит!

Он(крестится). Только потише, ради бога! Скажи, а Леша-то что? Не может тебе помочь? У него тут приятель на складе служит.

Она. Леша как раз при бочках и дежурит… там… в Бахчисарае.

Он. Легко сказать… Бочек сколько?

Она(терпеливо). Пять, папочка.

Он. А куда их?

Она. Адрес знает только Леша.

Он. С ума сойти! (В который раз крестится.) Ну, подумаю, ладно. Постараюсь.

Она. На деньги. Ну, бери же! Это для шофера. Завтра, ладно?

Пока шел этот разговор, с лица Кати не сходило хмурое выражение. Она часто вздыхала, морщилась. Даже и тогда, когда Иннокентий Павлович дал согласие, из глаз Кати не исчез отблеск какого-то недовольства. Казалось, она начинала замечать в отце нечто такое, что ей не нравилось. И он это почувствовал, как видно, и несколько раз повторил: «Сделаю, постараюсь, надо же!..»

Утром он ушел рано, когда Катя еще спала. Не пробило и девяти часов, как Иннокентий Павлович вернулся и сообщил:

— Все сделано. Поехал шофер.

Катя сидела у зеркала и причесывалась. Услышав слова отца, радостно вскрикнула, вскочила, обняла его.

— Ты молодец, папочка! Ты герой! Нет, ты настоящий артист!

Он покачал головой:

— Какой я, это еще вопрос. А вот ты, доченька, действительно артистка! Ты сильная, а я тут до тебя не раз, бывало, падал духом. А с твоим приездом как-то приободрился, лучше стал себя чувствовать, и, знаешь, коллеги мои говорят, даже лучше играть стал! Вот что ты принесла с собой, и за одно это низкий тебе поклон, доченька!