Последний рубеж

Фазин Зиновий Исаакович

Вот так партизанский отряд Мокроусова оставил Врангеля без собственной угольной базы. Впрочем, так как Врангель держался главным образом на всем том, что ему привозили его антантовские союзники, то есть французы и англичане, то после взрыва Бешуйских копей в Севастополь и другие крымские порты стали вскоре прибывать суда с углем из Константинополя, где еще оставался верховным комиссаром господин де Робек.

В «офицерском государстве» барона — так называли его многие — жили в твердом убеждении, что дела на фронте хороши, Кутепов держит красных

в узде и громит их всюду, а Врангель, уже добившийся признания от Франции «законности» своей власти в Крыму, скоро получит признание всей Западной Европы и Америки.

Ходили слухи, что Франция в ближайшее время двинет целую армию против большевиков, а на польско-советском фронте красные опять терпят поражения от пана Пилсудского, и не за горами день, когда он и верховный правитель юга России протянут друг другу руки и соединят свои войска. А там уж рисовались такие радужные перспективы, что у людей, которых называли «бывшими», то есть у тех, кто после крушения империи все потерял, кружилась голова. Чудился Кремль, колокольный звон, белый конь с царственным всадником…

Катя, бывая в Севастополе, говорила отцу:

— Как это могут люди жить в такой слепоте, не понять!

— Могут, доченька, так устроены люди. Желаемое готовы принять за сущее, особенно в моменты всеобщего крушения старых устоев…

— Но удивительно, право! Я иногда покупаю газетку и ой, просто не могу читать! Как врут, боже! Все переворачивают, все навыворот. Белое выдают за черное, черное — за белое. Ты знаешь, их информация о Советской России настолько лжива, что, наверное, она вводит в заблуждение их самих, самого даже Врангеля, наверное.

— Да, да, — кивал Иннокентий Павлович и в душе радовался, что его маленькая дочь так умно рассуждает.

И сам удивлялся: вот что революция делает! Давно ли Катя была робкой и стеснительной гимназисткой, а гляди — уже и в политике собаку съела, и все понимает. И он никак не мог к этому привыкнуть.

В ее настроениях и мыслях он часто улавливал то, что сам переживал и о чем сам думал.

— Страшная вещь — ложь! — говорил он. — О, как я это познал здесь за эти месяцы! Но за нею ведь кровь, доченька. Ложь кровава!

Катя по привычке пожмет плечами и отвернется. Она по-прежнему избегает неприятных ей разговоров. Опасность, риск, тюрьма, виселицы, расстрелы, пытки — обо всем этом она и слышать не хотела. И твердила свое:

— С ума сойти! Вчера я прочла, что в Москве восстание и Кремль занят повстанцами, а в Томске тоже восстание и везде бунты, бунты, бунты. Знаешь, папа, я теперь здорово научилась сочинять разоблачающие листовки.

— Ты? — почему-то очень удивился и побледнел Иннокентий Павлович.

— Да, я, папочка. А что?

— Это вы их там и печатаете, в своей «коммунке»? Скажи правду.

Догадался! Впрочем, он давно подозревал… Но чтоб Катя, девчурка эта, сама сочиняла листовки! Откуда у нее это все? И теперь уже казалось недостаточным то объяснение, которое ему приходило в голову прежде. Революция быстро растит людей, это верно, но не все же девчонки становятся такими, как Катенька. Что-то в душе или в натуре еще должно быть.

«Это, наверно, особая способность,

даже талант», — говорил себе растроганный Иннокентий Павлович и все больше привязывался к дочери, которую он только теперь начинал ближе узнавать. — Она, наверно, из тех, кто в трудные времена не вянет, как бывает со многими, а, наоборот, распускается, как цветок. Счастливые натуры!.. — И он признавался самому себе: — А я сер, как воробей. И всего боюсь и дрожу каждый день… Ведь правда…»

Поняв, что отец уже догадался, чем она и ее новые друзья по «коммунке» заняты на даче под Ялтой, Катя показала ему одну из листовок.

Небольшой зеленый листок. На нем простой пишущей машинкой выстукан текст, всего строк десять-двенадцать. Это было воззвание к населению Крыма и Северной Таврии восстать против барона и помочь Красной Армии поскорее разбить его белогвардейскую свору:

«Не верьте баронской брехне, граждане и товарищи! Девятый вал революции подходит к последнему Перекопу войны. Мощный поток народного гнева перехлестнет через все Перекопы, и не удержат его никакие Врангели!»

— Так вот чем вы там занимаетесь? — не без дрожи в голосе проговорил Иннокентий Павлович. — И что же, это ты сама и сочинила?

— Мы, — ответила Катя. — Все вместе. Но слушай, папа, где же твой Леша?

Он оживился:

— Сегодня жду. Мне дали знать…

— Где же будет встреча?

— В саду, у нас. Приходи…

Вечером Катя одиноко бродила по аллеям сада «Казино артистик». На центральном круге играл оркестр, там танцевали.

Офицеров всех рангов на аллеях попадалось множество, и Катя слышала, как какой-то подполковник с рукой на перевязи, громко смеясь, говорил:

— Господа, а кто же на фронте-то остался? Все, наверно, здесь сегодня!

В закрытом помещении театра шел концерт с участием Собинова. Иннокентий Павлович тоже выступал в концерте и был занят.

Кате скоро наскучило бродить по саду, и она стала в очередь у киоска, где продавалось мороженое. Тут, в очереди, тоже подтрунивали над офицерским засильем во всех злачных местах и увеселительных заведениях Крыма. Куда ни пойди, полковники, подполковники, гусары, уланы, лейб-гвардейцы, а поручиков и подпоручиков пруд пруди.

— Господа, да ведь это всё «кофейное» офицерство, — говорил один старичок в очереди и всё поправлял свои очки на шнурке. — «Кофейное»! Вот какое!

— А вы кто? — обернулся к старичку рослый мужчина в желтых галифе и туго обхватывавшей его упитанное тело гимнастерке. — Небось из интеллигентов, вижу?.. Тоже хороши: довели Россию до гибели не офицеры, а именно такие, как вы. Чересчур много умствовали, вот и доумствовались!..

Катя купила мороженое и уселась в сторонке на пустующую скамью. Мороженое всегда было любимым лакомством нашей героини: положит на язычок сладкий тающий комочек и даже прикроет глаза от удовольствия. Так она делала и сейчас, и в какой-то момент, открыв глаза, увидела перед собой улыбающееся широкое лицо Леши Прохорова. Но одет он был не в матросскую форму, а в темно-зеленый английский мундир с погонами унтер-офицера. Он успел отпустить себе пышные усы, и они были так же светлы, как его курчавая шевелюра.