Последний штурм
Шрифт:
В десять часов появился Ричард Стрейтон и что-то сказал Джо Сандерсану. Началось движение, ветераны строились в колонну по четыре. Дик поставил Юджина в середину, шепнув: «Не надо тебе быть на виду». Через полчаса ветераны влились в большую колонну гражданских лиц, шедших с транспарантами: «Верните наших парней из Вьетнама!», «Кончайте грязную войну!», «Пентагон — к позорному столбу!»
На подступах к Белому дому демонстрантов встретила полиция. Могучие полицейские с пуленепробиваемыми щитами и электрическими дубинками, вызывающими после удара шок, пока стояли спокойно, будто приготовились к параду или психологической атаке, закрывая проход к Белому дому. Они казались безучастными, не обращали внимания на выкрики антиправительственных и антивоенных лозунгов, выступления ораторов. Но когда демонстранты двинулись, рассчитывая прорвать цепь, откуда-то сверху и сбоку прозвучала
— Это беззаконие! — кричали демонстранты. — Пропустите нас к Белому дому!
Полицейские пытались сдержать напор толпы, но силы были слишком неравны, и тогда они пустили в ход свои электрошоковые дубинки. Завязались бои, в которых верх явно брали демонстранты, потому что на каждого полицейского приходилось десяток, а то и больше человек. Полицейские стали отступать. Это воодушевило демонстрантов, придало им силы. Но перевес сохранялся недолго.
Колонны специальных машин — водометных, газовых, арестантских — с ужасным воем сирен устремились к месту столкновения. Подъезжали новые отряды полицейских. Скоро стала ясна тактика сил сдерживания: самых активных полицейские выхватывали из колонн и бросали в арестантские фургоны, других выводили из строя ударами дубинок, мощными струями воды и резиновыми пулями. Остальных, зажав со всех сторон, теснили к стадиону «Колизей». Туда в конце концов удалось загнать более семи тысяч человек и прочно закрыть за ними ворота. Полторы сотни раненых кареты «скорой помощи» развозили по госпиталям и камерам полицейских отделений. Семь человек было убито или растоптано во время самого острого столкновения с полицией.
Так получилось, что большинство ветеранов оказались запертыми на стадионе. Вырваться оттуда не было никакой возможности. Они кричали, протестовали, требовали, но полицейские, смотрящие за ними сквозь решетку ворот, хранили олимпийское спокойствие: никуда никто не денется отсюда вплоть до распоряжения свыше. Когда люди немного успокоились, на высокую тумбу взобрался один из ветеранов с мегафоном в руке. Включив его на полную мощность, он обратился к узникам.
— Дорогие друзья! — и Юджин Смит, стоявший далеко от импровизированной трибуны, угадал голос Джо Сандерсана. — Дорогие друзья! — повторил Джо. — Мы прибыли в Вашингтон из разных городов Америки, чтобы сказать правительству, что оно должно немедленно кончать войну во Вьетнаме, вернуть наших парней домой. Нам не дают сказать этого открыто. Здесь среди нас находится много ветеранов вьетнамской войны. Я — один из них. Знаю я, знают это все, кто воевал во Вьетнаме, как мы помогали сайгонским генералам загонять вьетнамцев в «стратегические деревни», за колючую проволоку под охрану автоматчиков. Посмотрите, чем оборачивается это. Теперь нас загоняют в краали, какие мы строили для вьетнамцев. Демократия полицейской дубинки — вот что такое нынешняя администрация. Я обращаюсь к вам с призывом не прекращать борьбы. Мы должны показать, что нельзя без конца обманывать народ и убеждать его, будто он поддерживает грязную войну.
Вслед за Джо на тумбу помогли подняться женщине. Ей было лет пятьдесят, но, одетая по-молодежному, как было модно у пожилых американок, она выглядела лет на тридцать пять. Она взяла из рук Джо мегафон и, обращаясь к каждому из стоящих перед ней людей, сказала:
— А ведь этот парень, — показала она на Джо, — прав. Вьетнам пришел в Америку. То, о чем мы раньше слышали: какие-то «стратегические деревни», умиротворение, эскалация — и думали, что это от нас слишком далеко, стало нашей явью. Видно, мы очень сильно прогневили бога, что он теперь наказывает Америку за ее слепоту и равнодушие к несчастью других. Я хочу вам сказать, что мне правительство никогда уже не вернет сына из Вьетнама. Оно привезло его в цинковом гробу полтора года назад. Я пошла вместе со всеми к Белому дому, чтобы поддержать других матерей, которым есть еще кого ждать. Сегодня нас заперли здесь, завтра мы опять пойдем туда, к Белому дому, и снова будем требовать, чтобы президент Никсон кончил с войной. Она нам не нужна, а если она кому-то нужна, пусть он едет во Вьетнам сам или посылает своих детей вместо наших.
Только к вечеру полицейские открыли ворота стадиона «Колизей» и, прощупывая взглядами каждого человека, стали выпускать вконец измученных без пищи и воды под палящим солнцем и в тесноте людей. Некоторых они выхватывали из общего потока и волокли к арестантскому фургону. Наполнив битком одну машину, они отправляли ее и подгоняли новую. Ветераны держались одной группой, и, когда
— Если вы попробуете взять кого-нибудь из ветеранов, мы откроем огонь из автоматов, мы все-таки вернулись из Вьетнама.
Полицейские опешили и дали ветеранам пройти через ворота беспрепятственно, хотя и очень придирчиво осматривали каждого.
— Ты это правду сказал насчет автоматов, Джо? — спросил его Юджин, когда тот стал рядом с ним.
— Ну что ты, Юджин! Откуда у нас автоматы? Просто я знаю психологию полицейских. Они ведь думают, что все мы бандиты из бандитов и лучше с нами не связываться.
Расходились люди подавленными. Потребуется много времени, чтобы они пришли в себя. «Может, кто-то больше никогда не выйдет на улицу с плакатом. Но кто выдержал эту психологическую нагрузку, никогда уже не будет бессловесным и бездеятельным», — думал Юджин, пробираясь к стоянке, где оставил свою машину. Снова осмотрел со всех сторон ее и, не заметив ничего подозрительного, осторожно тронул с места. Хвоста не было. Детективы, видимо установив, где он находится, вернулись, чтобы завтра продолжить наблюдение.
На следующий день сенатор Чарлз Гудвилл, выступая в конгрессе, внес резолюцию, осуждающую полицию и власти за бесчеловечное отношение к мирной демонстрации, за зверское избиение граждан, за аресты и противозаконное задержание многих тысяч людей, которые подверглись унижениям и пыткам на стадионе «Колизей».
Министр юстиции Митчелл, вызванный для дачи показаний, ответил законодателям с открытым пренебрежением:
— Я горжусь полицией Вашингтона. И так она будет действовать повсюду, если враждебные силы попробуют поднять голову.
Один из воскресных дней, в конце июля, Юджин Смит решил провести на острове Лонг-Айленд. Весь день он ходил по парку, смотрел, как развлекаются люди, сам полежал на лужайке под солнцем, выкупался в бассейне, сходил в кинотеатр и к концу дня почувствовал себя на редкость легко, отдохнувшим, освободившимся от постоянно давящего чувства осторожности.
Поздно вечером, когда уже утих дневной поток машин, он долго колесил по улицам города. На набережной его на сумасшедшей скорости обогнала машина. «И куда так спешат люди в такую пору? — подумал он, двигаясь за стремительно удаляющимися огоньками. Сейчас он проедет самую узкую улочку и выедет на широкую магистраль, ведущую к дому. — Хороший был день», — и сразу каким-то глубоко внутренним чувством ощутил опасность. Он еще раздумывал, что делать: стать к обочине или бросить машину вперед, как раздалась длинная очередь из автомата…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Государственный секретарь Уильям Роджерс и советник президента по вопросам национальной безопасности Генри Киссинджер почти одновременно появились в кабинете Никсона. Два главных специалиста по внешней политике потребовались президенту для того, чтобы обстоятельно обсудить телеграмму главы американской делегации на переговорах в Париже, полученную вчера вечером. Несмотря на довольно позднее время, Роджерс успел вкратце ознакомить президента с ее содержанием и высказал мнение, что ответ на нее нельзя затягивать, чтобы не вызвать резкой критики в свой адрес.
— Телеграмма была совсем некстати, — недовольным тоном сказал он.
Это недовольство объяснялось тем, что Вашингтон еще не закончил выработку новых предложений, на что должно было уйти еще не меньше недели. Никсон не торопил своих ближайших помощников — Роджерса и Киссинджера.
Помощник президента по вопросам национальной безопасности, несколько суетливый, как все, кто рвется играть более важную роль, чем ему поручена или чем, по их мнению, они заслуживают, на несколько минут опередил государственного секретаря и хотел открыть фонтан своих бьющих ключом предложений, когда степенно вошел Роджерс. Киссинджер с преувеличенным вниманием поинтересовался самочувствием государственного секретаря. Роджерс не любил советника президента за его откровенную саморекламу и желание всех учить азам внешней политики, поскольку считал, что, кроме него, никто в ней ничего не понимает. Был, правда, у Киссинджера еще один конкурент в области саморекламы и в стремлении взять на себя роль творца внешнеполитического курса США — Збигнев Бжезинский. Но Бжезинский еще далеко стоял от Белого дома, а звезда Киссинджера поднималась все выше: с профессорской кафедры в университете он уже переступил заветные рубежи. Практически до поста государственного секретаря ему оставался один шаг, и Роджерс понимал, что такой гипертрофированно честолюбивый, самовлюбленный человек при случае легко подставит ножку, чтобы вырваться вперед.