Последний солдат Третьего рейха

Сайер Ги

Мои товарищи стояли, не меняя позы, они словно заснули с открытыми глазами. К полуночи обстрел стих. Но никто даже не пошевелился. Мы настолько обессилели, что любое движение казалось пыткой. Лишь ветеран смог достучаться до нашего сознания:

— Ребята, не время спать: как раз сейчас иваны пойдут в атаку.

Фельдфебель с испугом взглянул на него. Он встал и оперся о стену траншеи. Через несколько мгновений его голова опустилась: он забылся нервным сном.

Ветеран пытался привести нас в чувство, но шестеро оставшихся в живых не обращали на

него внимания. Нас не удалось победить орудийным огнем, но сон одолел бойцов. Если бы в этот момент русские пошли в атаку, они бы сберегли жизни множества своих солдат. Немецкие солдаты, на которых была возложена задача не допустить продвижения врага, либо спали, либо были убиты. Хотя крупнокалиберные орудия еще стреляли и было много вспышек, на четыре часа мы полностью отключились от происходящего.

Первым проснулся фельдфебель. Открыв глаза, мы увидели, что он склонился над судетцем, который спал рядом. Во сне судетец вскрикнул, и, видимо, этот крик разбудил фельдфебеля. Наше изнеможение было столь велико, что любое движение давалось с болью. Небо порозовело: при первых лучах солнца нашим глазам снова предстала мертвая долина. Мы неотрывно смотрели на громадное пространство, открывшееся перед нами. Мы достали кое-какие припасы и попытались завязать беседу.

— Молодцы, надо подкрепиться, — пошутил фельдфебель. — Вряд ли дальше будет так тихо.

— Может, и будет, — сказал кто-то. — Как знать, насколько может затянуться бой.

— Вряд ли, — возразил фельдфебель. — Фюрер отдал приказ о продвижении на восток: теперь никому и ничему не удастся остановить наши войска. Как только рассветет, мы начнем наступление.

— А это точно? — Линдберг, услышав, что наша сторона одерживает победу, пришел в возбуждение. — Наши войска покончат с русскими?

— Если опять начнется заваруха, — прошептал мне на ухо Гальс, — я точно свихнусь.

— Или погибнешь, — отвечал я. — Вряд ли сегодня нам так же повезет.

Гальс, не переставая зевать, уставился на меня. Фельдфебель, Линдберг и гренадер продолжали беседовать, мы же с Гальсом обменивались пессимистическими прогнозами. Лишь ветеран молчал. Покрасневшими от бессонницы глазами он смотрел на утреннюю звезду.

— Вы двое, — фельдфебель обращался к нам с Гальсом, — будете внимательно следить за обстановкой, а остальные соснут пару часиков. Но сначала надо избавиться от покойников. — Он указал на восемь изувеченных трупов, от которых уже шло зловоние.

Мы смотрели, как снимают с мертвецов бляхи. Нам хотя бы не пришлось исполнять обязанности гробовщиков: лучше уж в караул. Наверное, те, кто остался в живых, всегда осыпают мертвых одной и той же бранью:

— Вот дерьмо… Этот парень весит целую тонну.

— Господи! Лучше бы они его просто пристрелили, посмотри, что с ним стало.

Наконец раздается металлический звук: бляхи сняты.

— Ба, да он утопает в дерьме!

Мы с безразличием взираем на происходящее. Смерть потеряла для нас привкус драмы — мы к ней привыкли. Пока солдаты возятся с трупами, мы с Гальсом обсуждаем наши

шансы остаться в живых.

— Руки и ноги болят, но ничего серьезного.

— Интересно, что там с Оленсгеймом?

— Вроде перелом руки.

— А как твоя рука?

— Плечо жутко болит.

А за нами потели на грязной работе остальные солдаты, обмениваясь впечатлениями:

— Хайнц Феллер, 1925 года рождения, не женат… бедняга.

— Дай-ка посмотрю, что там у тебя с плечом, — сказал Гальс. — Вдруг ты тяжело ранен!

— Вряд ли… просто царапина. — Я расстегнул ремень.

Я уже собрался было обнажить плечо, как в утреннем воздухе раздался грохот. Через мгновение вокруг нас засвистели русские снаряды. Мы снова в ужасе забились на дно окопа.

— Господи, — закричал кто-то. — Опять началось!

Ко мне, пробираясь между сыплющимися камнями, приближался Гальс. Он что-то сказал, но его голос потонул в грохоте разрыва.

— Нам не удастся продержаться, — произнес он. — Надо выбираться отсюда.

Совсем рядом упал снаряд, от разрыва которого все вокруг окрасилось всполохами пламени. Нас окутал густой дым, в окоп посыпались целые тонны земли. Послышались испуганные крики, а затем голос штабс-фельдфебеля:

— Никто не пострадал?

— Боже, — прохрипел ветеран. — Что же молчит наша артиллерия?

Линдберг снова задрожал. И тут обстрел прекратился. Ветеран осторожно высунулся наружу. Еще семь голов показалось следом. В равнине еще не улеглась пыль.

— Значит, снаряды кончились, — усмехнулся фельдфебель. — А то бы они ни за что не остановились.

Ветеран, как обычно, с отсутствующим видом взглянул на него.

— А я-то подумал, что это у нас снаряды кончились. Иначе почему наша артиллерия не стреляла?

— Мы готовимся к наступлению, поэтому орудия молчат. Подождите, скоро появятся наши танки… Ветеран не отрывал взгляда от горизонта.

— Не сомневаюсь, — продолжал разглагольствовать фельдфебель, — в любую минуту немецкие войска перейдут в наступление.

Но мы больше не слушали его: наши взоры были прикованы к ветерану. Его зрачки расширились, он раскрыл рот, словно собирался закричать. Фельдфебель, наконец, замолчал. Мы все посмотрели туда же, куда и ветеран.

Вдалеке растянулась по всему горизонту черная полоса. Она набегала, как волна на берег. Несколько мгновений мы не могли оторвать взор от страшной картины. Войска шли сплоченными рядами, которые казались нереальными. От крика ветерана у нас душа ушла в пятки:

— Сибиряки! К нам идут сибиряки! Да их миллион!

Он схватился за пулемет и засмеялся сквозь зубы. В отдалении, подобно урагану, разносился рев тысяч глоток: «Ура!»

— Всем занять свои места, — приказал фельдфебель. Он как завороженный смотрел на приближающиеся войска противника.

Мы взялись за винтовки и автоматы и оперлись о насыпь окопа. Гальс весь дрожал, а его напарник, Линдберг, не мог совладать с пулеметной лентой.

— Ко мне, быстро, — рявкнул Гальс. — Ко мне, или я пристрелю тебя!