Последний удар
Шрифт:
«Вот в чем моя беда, — подумал он. — Всегда жертвую очевидным в пользу малопонятного».
Ведь все было так ясно. Вол, дом, верблюд, дверь… Все двадцать. Да, «двадцать» — то самое число. Относительно этого интуитивно он был прав с самого начала.
За размышлениями ему вдруг пришло в голову, что еще предстоит отыскать последний, еще не полученный, двадцатый предмет. Он в уме пробежался по воображаемому списку.
И сердце у него сжалось, и он похолодел.
Двадцатый подарок, двадцатый предмет — это ведь будет…
Он
Сержант Девоу околачивался на площадке.
— Что случилось, мистер Куин?
— В спальню Джона!
Сержанту, несмотря на его массивность, удалось добежать до дверей комнаты Джона одновременно с Эллери. Девоу с размаху ткнул в дверь плечом, и она с треском раскрылась.
Во всем коридоре стали открываться двери. Из них выбегали люди.
Эллери медленно вошел в комнату Джона. Сержант Девоу стоял в дверном проеме, широко расставив ноги и делая судорожные глотательные движения.
Расти вскрикнула — один раз.
Джон сидел спиной ко входу, без пиджака, в кресле, за письменным столом. Голова его лежала на крышке стола рядом с левой рукой. Правая, забинтованная рука свесилась вниз.
На его белой рубашке, сзади, прямо под левой лопаткой, расцветал ярко-красный цветок с полураспустившимися лепестками.
Из середины цветка торчала рукоятка ножа.
— Сержант. Позовите доктора Дарка.
Толстый врач вошел в спальню. В его полном лице не было ни кровинки.
— Доктор, постарайтесь не оставлять ваших отпечатков на столе и на его одежде.
Некоторое время спустя доктор Дарк выпрямился. Он выглядел озадаченным и испуганным.
— Джон мертв.
— Теперь отойдите, пожалуйста. Сержант, позвоните лейтенанту Луриа. Я останусь здесь… Нет, мистер Крейг, нет. Будет намного лучше, если вы побудете с Расти. Возможно, всем будет легче, если я запру дверь до прихода лейтенанта.
В коридоре молился мистер Гардинер.
Оставшись с трупом один на один, Эллери попытался собраться с мыслями.
Поздновато скорее всего.
Тыльной стороной ладони он дотронулся до шеи, уха, щеки Джона. Все еще теплые. Как при жизни. Если бы из спины не торчал нож, Джона можно было бы принять за спящего.
«Если б только я понял смысл этих подарков хоть на пять, десять, пятнадцать минут пораньше!» — подумал Эллери.
И тут он впервые увидел карточку. Джон лежал лицом на ней, как будто читал ее в тот момент, когда ему в спину вонзили нож. Эллери обернул пальцы носовым платком, ухватился за уголок карточки и вытащил ее — пока не стал виден текст. Брать карточку он не стал.
Это была точно такая же карточка, как одиннадцать предыдущих — белая, прямоугольная, с надписью в стихах:
В двенадцатый Святок вечерок Шлю тебе, мой голубок, К и н ж а лКинжал. Вот и двадцатый предмет. Это следовало предвидеть.
Теперь все было ясно. «Последний удар…» Да, да, все сходится.
«Беда в том, — безрадостно подумал Эллери, — что все уж слишком сходится».
Сходится настолько, что надо было быть безумцем, чтобы принять все это за правду.
…И крещенье: 6 января 1930 года
Когда сержант Девоу вернулся в спальню, Эллери оставил его при покойнике, а сам поспешил вниз.
В гостиной были все, кроме мистера Гардинера, Расти Браун и ее матери.
— Я дал Расти успокоительное, и она прилегла у себя в комнате, — пробормотал доктор Дарк. — С ней миссис Браун и достопочтенный.
Эллери кивнул. Лица у всех были ошеломленные.
— Нож, — сказал он. — Полагаю, что все вы его видели. Это что-то наподобие старинного кинжала с рукоятью, украшенной полудрагоценными камнями. Он из этого дома, мистер Крейг?
Крейг покачал головой. Он как-то резко постарел. Выпрямившись, он сидел в кресле, в некотором отдалении от других. Губы его, прикрытые бородой, были плотно сжаты. Похоже, ему стоило немалых усилий держать себя в руках.
— Никто не узнает кинжал?
Никто не ответил.
Эллери пожал плечами.
— Ладно, это работа для Луриа. Нас касается то, что это был последний удар. — Он повторил стихи на карточке. — Номер двадцатый. Завершает всю серию.
Эллери замолчал. С какой стати ему было посвящать их в то, что теперь ему известен смысл подарков? Он не мог систематически довести дело до конца — не мог сказать им, что подсказки в стихах, тот смысл, который раскрывался в них, как в едином целом, — то есть вся схема преступления, — складывались в несколько однозначную картину, что обвиняющий перст можно было направить только в одного из них. Он не мог признать отсутствия альтернативы. Он не мог сказать: «Это неопровержимо доказывает вину вот этого человека».
Ибо принять этот единственный вывод — значило счесть указанного человека полным идиотом. «А этого не может быть, — угрюмо сказал Эллери сам себе, — поскольку природа этого преступления такова, что задумать его мог только умный человек. Одно с другим не сочетается. Разве кто-нибудь, способный построить такую хитроумную схему, стал бы все это делать лишь затем, чтобы навести подозрение на самого себя? А ведь именно к этому и вели все подсказки».
Непостижимо. И поэтому надо было молчать.