Последний удар
Шрифт:
В благодарственной молитве за праздничным столом мистер Гардинер упомянул брак в Кане Галилейской и под конец помолился за то, чтобы «горькие воды дома сего» превратились в сладкое вино доброты и радости. Но этой целенаправленной молитве не удалось поднять чье-либо настроение, и приготовленный миссис Янссен праздничный обед начался в молчании. Джон ничем не улучшил положение, когда сделал достаточно громкое замечание — миссис Янссен могла слышать его через буфетную, — что жаркое из баранины недожарено. Остаток обеда был съеден под симфонию приглушенных всхлипываний и сморканий из кухни, сопровождаемых отчаянными «ш-ш-ш!» Мейбл и Фелтона.
Затем Мейбл,
Эллери воспользовался случаем и тщательно осмотрел гостиную. Рождественского свертка не было. Он все еще гадал, где и каким образом будет найден двенадцатый подарок, когда вся компания собралась на представление, посвященное Двенадцатой ночи.
Мариус нырнул в музыкальную комнату, и через арку донеслась упоительно-наивная музыка, скорее всего Перселла. Под этот мелодичный аккомпанемент все расселись.
Эллери поднял руку, и музыка прекратилась.
— Как ваш церемониймейстер, леди и джентльмены, — торжественно начал Эллери, — я избрал наиболее популярную из всех линий — линию наименьшего сопротивления. Моя речь отменяется. — Эллен зааплодировала, как ему показалось, уж чересчур радостно. — Вместо этого мы немедленно приступим к делу.
— Первым номером нашей программы, вопреки освященной веками водевильной традиции, не будут пи акробаты, ни японские жонглеры. Признаюсь, я и сам не знаю, какого дьявола нам тут сейчас покажут. Друзья мои, перед вами — мистер Артур Бенджамин Крейг!
На рояле прозвучал аккорд, и из библиотеки торжественно вышел хозяин. Он нес коробку из гофрированного картона. Поставив ее на узкий стол, он с достоинством поклонился Эллери. Эллери отвесил ответный поклон, уселся, а Крейг прокашлялся.
Сержант Девоу выглянул из арки, ведущей в холл, а миссис Янссен, Мейбл и Фелтон — женщины все еще шмыгали носами — высунулись из приоткрытой двери в столовую.
— Уважаемые коллеги — члены Общества Поклонников Джона Себастиана, — начал Крейг, внушительно положив руку на коробку. — Поскольку завтра шестое января, «Дом Фримена» выпускает в свет «Пищу любви» в массовом издании, столь же скромном, сколь и благородном, как и автор книги.
Возгласы «браво! браво!» — прервали его. Джон ухмылялся, улыбались и все остальные, кроме Фримена и Пейна, которые сидели и слушали с безучастными лицами. Крейг быстро поднял руку.
— Имея двоякое отношение к нашему молодому герою — и как неофициальный отец его, и как непосредственный изготовитель вышеупомянутого массового издания, — я не мог позволить себе пропустить это историческое событие, не внеся свой скромный вклад в ознаменование оного события. Вследствие чего, — продолжил Крейг, как заправский оратор, — я использовал все возможности своей типографии и труд многих известнейших мастеров, с которыми меня связывает многолетняя дружба, ради того, чтобы произвести на свет, — Крейг открыл коробку и поднял книгу, — это специальное издание «Пищи любви», ограниченное двенадцатью последовательно
Все зашумели, восторгаясь красотой томика.
— Книга напечатана в 1/12 листа, что приятно гармонирует с небольшим количеством страниц. Использовалась особая тряпичная бумага, изготовленная в Англии по моему заказу. Текст набран изысканным неброским шрифтом, разработанным по моему же заказу Шартреном исключительно для «Дома Фримена» и используемым для поэтической классики. Каждый лист исполнен в два цвета: текст черным, а графика и виньетки — бледно-красным. Форзац и шмуцтитул — дружеский дар известного художника Бориса Акста. Листы собраны, сложены и прошиты вручную, а затем переплетены в мятый левантийский сафьян. Я горжусь тем, что выпустил эту книгу, Джон, и дарю эти экземпляры твоим и моим друзьям в надежде, что все вы найдете столько же радости в обладании ею, как я — в работе над ней.
И, сияя. Крейг вручил одну из роскошных книг Джону, а остальные десять распределили среди присутствующих. Оставшийся томик бородатый печатник крепко прижал к груди.
— Себя я, естественно, тоже не забыл.
Джон был необычайно тронут. Он сидел с книгой на коленях и смотрел на пее, часто моргая.
Среди всеобщих возгласов восхищения прорезалось требование получить автограф Джона. Несмотря на его возражения, что писать он может лишь с огромным трудом из-за вывиха, Эллен и Расти подхватили его, подвели к столику и плюхнули в кресло. Мистер Гардинер достал свою авторучку, Валентипа побежала в библиотеку за промокашками, и стол стал местом импровизированной «раздачи автографов». Каждый требовал не только подпись, но и персонального посвящения. Джон, нахмуря лоб, придумывал и писал каждое посвящение едва разборчивым почерком на вкладыше, где помещались выходные данные этого ограниченного издания.
Эллери незаметно подошел к креслу, в котором Джон оставил собственный экземпляр, взял книгу и невзначай посмотрел на вкладыш. Этот томик был под номером 12. Внезапно ему в голову пришла строка из какого-то викторианского поэта: «Судьба над вероятностью смеется».
Неся к столу собственный экземпляр, он заметил, что и Фримен, и Пейн не торопятся подойти за автографом. Но ситуация не оставляла им выбора, и, пока не поздно, каждый из них представил свой экземпляр вниманию молодого поэта, с трудом выжимая из себя улыбку.
— Когда составлялась программа сегодняшних торжеств, я не представлял себе, — объявил церемониймейстер, — какая чудная связь имеется между неведомым тогда первым номером мистера Крейга и вторым, который я сейчас объявлю: избранные места из «Пищи любви» в исполнении самого поэта.
И Эллери сел, а поэт поднял над головой соединенные руки, как боксер перед призовым поединком, и публика разразилась аплодисментами и приветственными возгласами. Затем, держа в руке свой переплетенный кожей экземпляр стихов, так, словно это было нечто из мастерской Бенвенуто Челлини, Джон начал читать.
Читал он хорошо, выдерживая ритм, фактуру и окраску стиха, и то, что он читал, было, по мнению Эллери, очень недурно. Эллери не разделял точку зрения мистера Гардинера, что стихи скуповаты и чрезмерно умозрительны, ему они казались живыми и остроумными, полными очаровательного цинизма и пренебрежения к традиционной форме, что, видимо, зародилось в среде молодых американских экспатриантов на Французской Ривьере и в кафе на левом берегу Сены. Эллери не кривя душой присоединился к аплодисментам, последовавшим за чтением.