Последний верблюд умер в полдень

Питерс Элизабет

Мы получили больше, чем могли рассчитывать — не только Тарека, но и представителей высшей знати страны. Я восприняла бы это, как добрый знак, если бы не горящий враждебностью взгляд принца Настасена (носившего то же имя, что и далёкий предок, чью гробницу мы нашли в Нури) и отсутствие улыбки на лице Верховного жреца Аминреха.

Пользуясь случаем, я, как и подобает хорошей хозяйке, указала на столы, где слуги уже расставили кувшины с вином и блюда с едой. Не обошлось без грубой возни, пока гости выясняли, кому с кем сидеть. Я надеялась оказаться вместе с Тареком, но его брат чуть ли не толкнул меня в кресло и уселся рядом со мной, сделав знак Муртеку присоединиться к нам. Очевидно, требовались его услуги, как переводчика: принц Настасен не говорил по-английски.

Тарек,

озарив своё суровое лицо мгновенной улыбкой, выбрал своим соседом Рамзеса, а Эмерсону остался Верховный жрец Аминреха — как он, так и оба принца были самыми высокопоставленными особами среди наших гостей. Все прочие заняли места за оставшимися столами, устроившись по двое или по трое.

Музыканты, прекратившие играть во время речи старика, возобновили звенящую мелодию, перемежавшуюся грохотом барабана, а одна из молодых женщин с невероятной гибкостью начала кружиться по комнате.

Настасен, похоже, не был мастером говорить. Он занялся едой, и Муртек, явно умиравший от желания продемонстрировать свой английский, ограничился тем, что улыбался и кивал. Что-то подсказало мне последовать его примеру, и это было мудрым решением — ибо, как я позже узнала, никто не открывает рта, пока человек, занимающий высшее положение, не соизволит приступить к беседе.

После уничтожения жареной утки (и швыряния костей через плечо) Настасен остановил свой чудесный тёмный взгляд на моём лице. Даже когда он произносил гортанные звуки родного языка, его голос оставался завораживающим — глубокий, мягкий баритон. Я поняла лишь несколько слов, и посчитала, что лучше в этом не признаваться, поэтому вопросительно улыбнулась Муртеку.

— Царский сын спрашивает, сколько вам лет, — произнёс тот с достоинством.

— О Боже, — несколько смешалась я. — В нашей стране это невежливо… Скажите ему, что мы не считаем годы, как он. Скажите ему… что я так же стара, как и его мать.

— Отлично, Пибоди, — пробормотал голос неподалёку, и старик перевёл мои слова.

Настасен продолжал задавать мне вопросы, которые в цивилизованном обществе признали бы весьма дерзкими — о моих личных привычках, моей семье и моих отношениях с мужем. Насколько мне было известно, подобные вопросы являлись оскорбительными и в этом кругу людей, но я находилась не в том положении, чтобы возражать, так что парировала их, как могла. Эмерсон, сидевший за соседним столом, отнюдь не обладал моим самообладанием; я слышала, как он булькал и задыхался от ярости, пока продолжались мои мучения. Любимый предполагал, что интимные вопросы принца предвещают личную заинтересованность в моей скромной личности. Я сомневалась в этом, но совершенно не была уверена в том, что моё утверждение (когда я назвалась ровесницей его матери) удержит Настасена от попыток добавить меня к своей коллекции.

Ответив на добрую дюжину, а то и более, вопросов, я решила, что и сама могу осмелиться о чём-нибудь спросить.

— Надеюсь, что ваш почтенный отец-король находится в добром здравии?

Вопрос казался безобидным, но Настасену, похоже, пришёлся не по вкусу; его лицо потемнело, и он ответил короткой резкой фразой.

Старый джентльмен позволил себе некоторые вольности в переводе.

— Его Величество — Осирис. Он улетел в небеса. Он царь западных народов.

— Он мёртв? — удивилась я.

— Мёртвый, да, мёртвый. — Муртек широко улыбнулся.

— Но кто же тогда король? Его Высочество или его старший брат?

Старик повернулся к принцу. В ответ последовал короткий кивок. Я поняла, что Муртек попросил разрешения объяснить мне создавшееся положение, что он и делал довольно долго и с поразительным отсутствием грамматики.

Царь умер несколько месяцев назад. («Гор летал в сезоне урожая».) Во многих других обществах старший выживший принц автоматически получает корону, но здесь последовательность зависела от ряда факторов, наиболее важным из которых был ранг матери. У короля было множество жён, но только две из них были принцессами королевской крови — сводными сёстрами покойного короля. Сохранение этого специфического

обычая, практиковавшегося в Древнем Египте и Кушитском царстве, меня не удивило^[111]. Это имело определённый смысл с точки зрения как религии, так и практической политики: женившись на своих сёстрах, царь вырывал их из лап амбициозных дворян, которые могли бы пытаться претендовать на трон по праву королевского происхождения своих жён, а также сохранял уверенность, что божественная кровь фараонов останется неразбавленной. Детям младших жён и наложниц присваивался дворянский титул — вспомните молодого графа, которого Тарек представил, как своего брата; но сыновья принцесс королевской крови были первыми претендентами на корону. Впервые в летописи царства у каждой из этих дам был один оставшийся в живых сын — и оба одного и того же возраста.

Когда я удивилась подобному совпадению, старик пожал плечами. Не в тот же самый момент, не в тот же самый час, нет — в действительности благородный принц Тарек несколько старше. Но оба родились в одном и том же году, и всякий раз, когда возникал затруднительный вопрос — как, например, в случае рождения близнецов — окончательное решение предоставлялось богам. Или Богу, именуемому Аминрехом. Когда Он выходил из своего святилища по случаю очередного ежегодного объезда города, то выбирал и следующего короля. Это событие должно было произойти через несколько недель. В то же время благородный принц Настасен действовал, как регент — в отсутствие своего брата и при содействии визиря, верховных жрецов, советников…

— И дяди Тома Кобли, и всех остальных^[112], — пробормотала я.

— Нет, — серьёзно возразил старый Муртек. — Он живёт не здесь.

Сказать, что я была зачарована — явное преуменьшение. Делом всей моей жизни являлось изучение Древнего Египта; увиденные воочию реальные примеры ритуалов, которые были известны мне только по рисункам на выветренных стенах гробниц и высушенным папирусам, вызывали неописуемое волнение. Аминрех, очевидно, в действительности был Амоном Ра^[113] и занимал такую же высокую должность, как и в Египте. Из малоизвестного божка Фив он вознёсся, дабы стать царём богов, присваивая себе их имена и атрибуты, а тем временем его амбициозные жрецы присоединяли земли и богатства к сокровищницам своих храмов. И не впервые Амону Ра приходилось избирать правителя. Более трёх тысяч лет назад кивок бога указал на скромного молодого жреца, который под именем Тутмоса III^[114] стал одним из могущественных воинов-фараонов Египта. И разве на найденной Лепсиусом стеле первого Настасена не упоминается, что его избрал Амон?

Слова Муртека, кроме того, подтверждали теорию Эмерсона о влиятельности королев. Я задавалась вопросом — как далеко простиралась их мощь? Ограничивалась ли эта роль только передачей права управлять, или же они обладали реальной властью? Я собиралась выпытать дополнительные подробности, но в этот момент Его Королевское Высочество что-то грубо рявкнул. Видно было, что он заскучал, а, может быть, и что-то заподозрил; бедный старый Муртек судорожно сглотнул и умолк.

Снова налили вина, и начались официальные развлечения — танцоры, акробаты и жонглёр. Жонглёр, похоже, очень волновался — судя по всему, оттого, что Настасен сердито глядел поверх меня — и в результате уронил пылающий факел, который, покатившись, очутился в опасной близости от ноги Его Высочества, прежде чем огонь успели затоптать. Настасен вскочил, гневно крича; жонглёр убежал, преследуемый двумя солдатами.

Это событие положило конец и развлечениям, и банкету. Один из слуг, подобострастно кланяясь, поднёс Настасену отороченную золотой каймой мантию, которую тот набросил на плечи. Я вздохнула с облегчением, ибо, как требовала учтивость, выпила довольно много вина.

Возможно, именно вино придало мне смелости задать последний вопрос, хотя полагаю, что поступила бы так в любом случае. Я хотела бы получить сведения о множестве разных вещей, но эта была самой важной. Я повернулась к Муртеку: