Последний воин. Книга надежды
Шрифт:
После школы Варенька вовсе отбилась от рук. Она собиралась поступить в текстильный институт на отделение, которое готовит модельеров, она хорошо рисовала, но провалилась. Даже не провалилась, а не подготовила рисунки к творческому конкурсу. Но этот эпизод лишь слегка царапнул её самолюбие. С матерью она к тому времени почти не разговаривала. Уже с год, как её урезонила. Как-то вечером Елена Викторовна встала у входной двери, картинно раскинула руки и объявила, что мерзавка выйдет из дома только через её труп. Варя фыркнула, спорить не стала, пошла в ванную и отцовым лезвием фирмы «Жиллетт» вскрыла себе вену на левой руке. На правой не успела, Олег Трофимович ворвался в ванную… Она не собиралась умирать, пугала, но ничего страшного не видела и в том, чтобы умереть. Подумаешь! Если мамаша психует, то и она может. Поглядим, кто кого перепсихует. Она объяснила родителям, что с ними морально порвала, а квартиру
Буйная энергия в ней кипела. Хотелось столько всего сразу, чтобы руки лопнули от тяжести. Но она не была жадной. Она стремилась к абсолютной свободе и понимала её по-своему. Где свобода, там не будет шустрить липкогубый студент Володя, там она окружит себя настоящими мужчинами и воцарит среди них, как королева. А пока приходится проводить время бездарно среди «машек» и «тёлок» с их приблатненными кавалерами, имеющими на всю кодлу одну мозговую извилину. Скучно сидеть часами в баре, потягивая через трубочку тошнотворный коктейль, но всё это лучше, натуральнее, чем сюсюкать с девочками-чистюлями, мечтающими о принце, или водиться с их мальчиками, набитыми по уши книжной заумью, но похожими друг на друга, как сигареты в пачке. Те, в баре, хоть как-то живут, остальные с детства запрограммированы на добросовестное выполнение общественных обязанностей. Она выбрала первых.
Вскоре случай свёл Варю с человеком, который поразил её воображение. Седенький, невзрачный старикашка («вроде тебя, Павел Данилович, но чуточку, может, постарше») привёл её в свою квартиру, убранную, как шатёр султана, усадил в кресло, заглотившее её тело нежной пружинной пастью, включил на «Шарпе» записи Грига и три часа, пока звучали сюиты, не отводил от неё тускло-воспалённого, сумрачного взгляда. О, она сразу поняла, тут дешёвкой не пахнет. Григ витал в комнате не случайно. Варя мысленно возблагодарила папочку и мамочку за то, что они то кнутом, то пряником заставили её закончить музыкальную школу. Старичок поставил Грига, не завёл, допустим, битлов ей в угоду и для обольщения, и теперь с любопытством следил за её реакцией. Печальный Пер Гюнт рассказал ей, что у старичка есть тайна, которой ему необходимо поделиться, но не с кем. Она поблагодарила его без всякого кокетства, уверенная в будущей власти над ним:
— Мне хорошо у вас, Гнат Борисович. Можно, я буду к вам заходить?
— Сколько тебе лет?
— Восемнадцать.
Он пожевал тонкими губами, заметил неопределённо:
— Безобразий я не люблю, но так заходи. Музыку умеешь слушать, это приятно.
Он не тронул её в тот вечер, напоил чаем с клубничным вареньем, угостил чёрным, необыкновенным, сладким ликёром. Провожая, сунул в руку коробочку французских духов. Подарок Варя приняла без удовольствия, даже спасибо не сказала. Она ещё не решила, как отнестись к новому знакомому, а дорогая коробочка сразу вроде бы накладывала на неё определённые обязательства. Да и жест, которым он её протянул, был чересчур примитивным, расплачивающимся. Гнат Борисович заметил её недовольную гримасу:
— Не нравятся духи?
— Авансов не беру.
Промахнулась она с этой немудрёной шуточкой. Гнат Борисович был почти на голову ниже её, стебелёк с седым венчиком, но когда припечатал Варю оценивающей усмешкой, выпуклые глазёнки сузил в две щёлочки, почудилось: огромен, неодолим. Чужой, железной волей на неё дохнуло, до печёнок проняло.
— В свои игры со мной играть не надейся, девочка.
— Уж вижу, Гнат Борисович, — пролепетала, извиняясь.
За те полгода, что к нему хаживала, подарков и денег ей передавал без счёту, приблизил к себе. Она не интересовалась, откуда у человека, живущего на инвалидное пособие, такие богатства, это её не касалось. Не дура, понимала, не с неба к нему деньги сыплются. Когда приходила по вызову (звонил не сам, кто-то другой молодым голосом сообщал коротко: сегодня быть во столько-то; без зова не смела являться), в квартире ни на кого никогда не наталкивалась. Такая секретность её вполне устраивала. Какими бы тёмными делишками он ни занимался, ему за них и отвечать. Её притягивало иное. Этот человек излучал энергию, которая её глухо волновала. Всё её существо томно содрогалось то ли от страха, то ли от непонятного, желанного возбуждения. За его молчанием, за резкими, грозными перепадами настроений таилось нечто необыкновенное, смертельно опасное. Это был настоящий мужчина. Седина и морщины, сухость маленького гибкого тела лишь оттеняли его внутреннюю величавую неусмиренность. Куда там до него всем этим мальчикам из бара с их пышными шевелюрами, стальными мускулами и куриными мозгами. А как умно, с предельной откровенностью отвечал он на самые пустячные вопросы, посвящая в мир взрослого, чуть циничного всеведения. Как нежно шутил с ней, будучи в хорошем расположении духа. Когда приказывал небрежно: «Скинь платьице,
— Мои лета преклонны, — говорил он ей, — но душа осталась молодой. Ничем не насытилась, и смутой людской не утолена. Ты приникла ко мне, девочка, тебя мучает та же самая жажда. Все люди делятся на две категории. Всего лишь на две. Первых легко угомонить, досыта накормив, ублажив зрелищами. Это понимали управители судеб ещё в древности. Это верно и ныне. Дай каждому из толпы по куску копчёной колбасы да сунь ему под нос телевизор, и он будет счастлив. А коли сверх того выделить ему отдельную тёплую квартиру, так он и разревётся от умиления. Быдло это, рабы. Есть другие, их мало, к сожалению, мы с тобой к ним принадлежим, красавица. Этих ты ничем досыта не накормишь, потому что у них организм по-другому устроен. Вечно они рвутся куда-то, одни к власти, другие к богатству, третьи к любви, но ни в чём не находят покоя. Ибо чрево их необъятно. В этих людях, кои и не ведают толком, к чему стремятся, вся сила земли, весь её разум, но сами они живут худо. Да ты представь, каково это: видеть, что вокруг полно пищи, и быть голодным, смаковать прекрасное вино и испытывать жажду, чувствовать, что рождён властвовать, и не находить себе применения. Иные сходят с ума, другие становятся преступниками, кто-то пробирается на самый верх, но все несчастны, Похоже, проклятие божье над нами. Впрочем, это справедливо. За ярость желаний платить приходится по крупному счёту.
— Вы думаете, я тоже принадлежу ко второй категории? Но у меня вообще нет никаких желаний. Только не хочу, чтобы обижали.
— Что обижают, хорошо как раз. В обидах человек укрепляется. Не обида гнетёт, а неумение сдачи дать. А ты научись. Тебя обидят, и ты обидь. Да позлее.
— Как страшно, Гнат Борисович!
Лукавила Варя, страшно ей не было. Она удивлялась, как резко отличается то, что внушал ей Гнат Борисович, от того, чему учил отец. Они в одних годах были, а точно выросли на разных планетах. Отец говорил: будь умной, доброй, справедливой, не помни зла, помогай всем, кто нуждается в помощи. Гнат Борисович предостерегал: не подставляйся, нападай, мсти, остерегайся добрых побуждений, в них обман. Мнилось, свои советы милый папочка вытаскивал из книг, которые и она читала, да сам в них не всегда верил, а новый учитель смотрел на вещи трезво, не прикрывал всё, что дурно пахнет, розовыми занавесочками, не утешал расхожими премудростями; и конечно, если представить, что судьба све ла б их в поединке, от бедного папочки и мокрого места бы не осталось.
Наконец настал день, когда Гнат Борисович попросил её об услуге:
— Не хотел я тебя, ребёнок, ни во что вмешивать, да так обстоятельства сложились. Больше послать некого. Но ты не волнуйся, дельце вовсе не опасное.
У Вареньки сердце ёкнуло, но она себя пересилила.
— Я вам верю, Гнат Борисович.
Он объяснил, надобно поехать сначала в Ригу, отвезти пакет. Там её встретят и устроят. Поживёт сколько понадобится и помчится в Ленинград с другим пакетом. В Ленинграде получит дальнейшие указания и вернётся в Москву. Вот и всё. В общем, приятное путешествие, нуждаться она ни в чём не будет.
— Поеду как дипкурьер? — пошутила Варя. — А что в пакетах?
— Зачем тебе знать, ребёнок?
— Но вы только скажите, Гнат Борисович, вы не шпион?
Учитель добродушно улыбнулся, но глаза у него были ледяные. Варя стушевалась.
— Я остроумная, да?
— Ещё бы. Но не перестарайся, Варя. Некоторые люди шуток не понимают. Особенно те, которые в Ленинграде. Ты побереги себя немного.
Он тут же вручил ей пакет, запечатанный сургучной печатью, билет на рижский поезд и пачку денег в десятирублёвых купюрах на дорожные расходы. Выйдя на улицу и неся сумочку, как бомбу, она твёрдо знала одно: у Гната Борисовича в гостях побывала в последний раз. Он ошибся. Он не понял главного: роль уголовной дамочки ей не подходит, она рождена для музыки и любви.
— …Зачем же поехала? — спросил Пашута, когда она странно запнулась, точно подавилась своей откровенностью.
— Поехала? Ты бы не поехал? Хорошо тебе салом торговать, никаких забот. А у них мой адрес. Знаешь, какой у этого голос, который к Гнату вызывал? Как чёрная проволока. Они бы меня прибили.
— Вряд ли, — возразил Пашута. — Убить человека не так просто.
— Много ты понимаешь. Запросто бы кокнули.
А молодое красивое тело разрубили бы на куски и посылками в разные города отправили. Чтобы никаких следов. Хорошо тебе на рынке…