Последний воин. Книга надежды

Афанасьев Анатолий Владимирович

Уселись рядом, аспирант Вяткин посередине. Он опустил ладонь на Варину круглую коленку, как на стойку трибуны. Пашуте это не понравилось. Это мешало ему вникнуть в рассуждения Эдуарда Захаровича об интеллигенции.

— Так на чём я остановился?

— На том же, на чём и всегда, — отозвался Пашута с завидным глубокомыслием.

— Да, да, разумеется… У вас в деревне всё проще. Изменения коснулись, надо надеяться, чисто внешней стороны жизни. Патриархальные устои, некие нравственные символы сохраняются в первозданном виде. Крестьянский воз России с места сдвинулся, но далеко не уехал. И слава богу… Зато духовную жизнь в городе раздирают жесточайшие противоречия. И причина здесь… Но давайте

для наглядности вернёмся к Чехову, к моей мысли о том, почему именно сегодня он столь актуален. Не возражаете?

Пашуте казалось, или это на самом деле так было, что после каждой фразы, будто отделяя одну от другой, аспирант Вяткин с силой вдавливает пальцы в Варино колено, и её это нисколько не беспокоит. Он старался не смотреть на шуструю аспирантову руку, но волей-неволей срывался к ней взглядом. Чёрт бы побрал темень, ничего толком не видно. Даже не поймёшь, кому Варенька улыбается — ему ли, аспиранту ли, или от боли скривилась.

— Что прежде всего угнетало чеховского интеллигента? А вот что. Он понимал, личность не может быть свободной в условиях социального неравноправия. Иными словами, ему мешала полнокровно жить прогнившая государственная структура, при которой немыслимо говорить о совершенствовании человеческих отношений. Вы понимаете? Чеховский интеллигент не обращался за помощью к народу, он в самом себе стре-милея выявить и сберечь вековечные нравственные начала, в общем-то, заведомо библейского свойства. Это было великой задачей. Будущее показало, русский интеллигент её выполнил достойно. Но дальше что?.. Вам интересно, вы мою мысль чувствуете?

— Ой! — сказала Варенька. — Век бы слушала. Правда, Павел Данилович?

— Своего ума нет, хоть чужого набраться, — подтвердил Пашута.

— После революции — праздник новых идей, торжество победителей, трепет перед открывающимися перспективами, неслыханные взлёты разума и прочее, прочее. Человек словно вырвался из вонючей трясины и устремился к сияющим горизонтам. Много было и наломано, но это естественно при глобальных переменах, иначе не бывает. Смысл жизни обновился, вот что главное. И бедный интеллигент мчался вместе со всеми, так что пятки сверкали, лишь бы не отстать, лишь бы утянуться, хотя, заметим в скобках, именно интеллигент никогда не был приспособлен для безумной гонки. Но что поделаешь — время, вперёд! А потом вдруг остановка — одна, другая, третья. Да все какие-то каверзные, небывалые. Экологический кризис, угроза атомной войны. Как с этим справиться? А в России — застой, спячка. Почему, как случилось? Наконец знаменитое — кто виноват? Вопросов тьма, ответов нет. Надежды тают. Русский интеллигент доверчив, но и на разочарование скор. И тут — нате вам! — Чехов оказался кстати. У него проповедь добра не такая, как у Толстого, у него — мягче, обиходнее, ею можно в повседневности пользоваться. К кому же ещё, как не к нему, обратиться за помощью, за ответами… Ты со мной согласна, Варенька?

— А в чём, Эдуард Захарович? Вы такой умный.

Аспирант убрал руку с её колена и обиженно насупился, отдыхая от долгой речи. Он никуда не спешил, хотя время перевалило за полночь. И Варенька вроде никуда не спешила. Похоже, подумал Пашута, они надеются, что он куда-то спешит.

— Люблю вот так с образованными людьми ночь скоротать. Смотрите, какая луна!

— Павел Данилович, — удивилась Варенька. — Я вас прямо не узнаю.

— Я тебя тоже не узнаю, — разогнался было Пашута, но она сразу замяла опасную тему, видно, не хотела, чтобы аспирант о чём-то догадался. Сказала задушевно:

— Как я вам завидую, Эдуард Захарович. Вы занимаетесь искусством, всё тонко чувствуете. У вас безумно интересная жизнь. Как бы я хотела…

— К каждому делу нужно призвание, — скромно отозвался

Вяткин. — Я вам, Варенька, вот что скажу насчёт тонкого чувствования. По некоторым вашим замечаниям по поводу пьесы я сделал вывод, что вам следует образовывать себя именно в этом направлении. У вас есть вкус, вы безошибочно определяете фальшь. Это наиважнейшие отправные ингредиенты… В сущности, жизнь устроена довольно просто. В ней может быть счастлив только тот, кто нашёл себе занятие по душе. Остальное приложится или не приложится — не так уж и важно. Вы согласны со мной, Павел Данилович?

У него была манера спрашивать у собеседника согласия, в котором он вовсе не нуждался. Он был заведомо уверен в непогрешимости своих мнений. Это Пашуте тоже нравилось в людях. Не так уж их много, уверенных в себе. Остальные обыкновенно лепечут что-то себе под нос, будто опасаются, что их как следует расслышат. Да и не всякому есть что сказать. Большей частью люди, сами того не замечая, чужие мысли повторяют как свои. Этот Вяткин, Пашута догадывался, тоже не с собственного голоса пел. Про Чехова и про всё остальное он, скорее всего, где-то вычитал. Так что за беда? Он вычитал, а Пашута нет.

Вяткин тем временем заново уместил руку на Вариной коленке.

— Или взять вашу профессию, земледельческую. Тут вообще, как я понимаю, без душевного влечения, без любви — дня не проработаешь. Но профессия нужнейшая! Агроном! Это, Варенька, гордо на Руси звучит. Как учитель, как врач. Это в одном ряду. А можете вы представить, чтобы хороший врач больных не любил? Или учителя, который детей ненавидит? Вот и истинный агроном, я полагаю, живёт думой о земле, любовью к земле и только тогда счастлив. Разве я не прав, Павел Данилович?

— Ещё бы не правы. Земля — кормилица, она ласки требует, заботы. — Пашута подумал, что будет забавно, если и он положит руку на свободную Варину коленку. Так у них разговор ещё откровеннее пойдёт. Но он этого не сделал. Ему стало скучно. Любовь его на эту минуту остыла, и ему хотелось лишь узнать у Вареньки, что с ними всеми будет дальше, а потом пойти, завалиться на свой топчан и лежать до утра, разглядывая чёрные силуэты на стенах.

Варенькина юная душа чутко уловила перепад в его настроении. Она потянулась, зевнула бесстыдно, небрежно сняла аспирантову руку с колена.

— Ой, товарищи дорогие, меня папочка с мамочкой заждались… Ругать будут! Пойду я, спокойной вам ночи! Павел Данилович, позвоните завтра, пожалуйста. — И сказала номер телефона. — Запомните?

— Запомню.

Она так неудержимо рванулась с лавочки, что мужчины только и успели слегка привскочить, а уж топоток её туфелек растаял в вечернем воздухе.

— Закурим по последней? — предложил Пашута.

— Я не курю, но давайте. — Вяткин блаженно откинулся на скамейке. — Вы, извиняюсь, давно с Варенькой знакомы?

— У меня на руках выросла, стрекоза.

— А я только неделю как её встретил… Но вам откроюсь. Я человек холостой, одинокий. Были разные варианты, не без того… Но сейчас впервые чувствую — это то самое, это она. Прелестная девушка! А, Павел Данилович? Скромная, тактичная. Собой хороша. На меня прямо наваждение нашло… Я вам по-товарищески. Если бы вы к нам не подошли, я бы сегодня ей всё сказал. Я на ней женюсь, Павел Данилович, честное слово. Есть обстоятельства, которые заставляют спешить. Да и что толку волынку тянуть! Мне тридцать лет. В этом вопросе, сколько ни медли, не угадаешь. Потом всё выяснится. Главное, она ничуть не похожа на этих современных вертушек с куриными мозгами. Она откуда-то из другого времени. Сама женственность… Вы не удивляетесь, что я вам так откровенно? Вы её лучше меня знаете. Вы одобряете мой выбор? Только ответьте без затей. Как бы вы брату сказали. Очень меня этим обяжете.