Последний загул
Шрифт:
Вот такая картина у меня получается. Все очень наглядно и понятнее быть не может. Разве что филькина грамота нуждается в комментариях.
Я пробежалась по записям на дискете — ничего относящегося к делу на ней больше не было. Так, ерунда всякая, едва ли представлявшая интерес даже для ее хозяина. Комментарии придется затребовать от фаворских дам, стараясь действовать при этом непредвзято. Они, пожалуй, сейчас единственные, кто может их дать. Если бы была жива Галина…
— Галина!
Я даже вслух произнесла это имя, ошеломленная внезапно пришедшей догадкой.
Я вырубила ставший ненужным компьютер и, накинув тяжелый махровый халат, вышла на балкон. Тряхнула перила, перед тем как опереться о них, — действие, вошедшее у меня в привычку после того, как чуть не слетела со своего шестого этажа, аки птица пернатая, когда эти самые перила неожиданно подломились подо мной, едва я на них оперлась. Подпилила тогда перила, в мое, естественно, отсутствие, некая сволочь, которую я до того и в глаза не видывала, возжелав отправить меня на тот свет со скоростью свободного падения.
Галина? А ведь она вполне могла быть несведущей в юридической казуистике. Погибла Галина. Погибла после криминального аборта, на который не Валерий ее отправил, так, кажется, Богомолов в фильме сказал? Не для нее ли и предназначалась филькина грамота?
Итог. Три смерти. Две — Галины и Богомолова — одна за другой, третья — спустя год, проведенный Валерием в затворничестве и отмеченный на вечеринке, посвященной годовщине страха, а им самим названной праздником в честь избавления от страха.
Откуда же, из какого источника набраться мне сил, чтобы после всего этого относиться к Гореловым непредвзято?
«Надо, Танечка, непредвзято…» — прохрипела я и закашлялась, задохнувшись дымом и сыростью. Только сейчас обратила внимание, какая отвратительная сегодня погода. Не дождь, а мелкая водяная пыль несется по ветру. Крыша старого трехэтажного дома на той стороне улицы вся бурая от сырости. И холодно. Прохожие все как один спешат, пряча головы под зонтами. Дыхание паром вырывается изо рта. От пара выдыхаемый сигаретный дым кажется необычно густым и плотным. Небо серое и такое низкое, будто лежит прямо на крыше нашей девятиэтажки. Октябрь весь в своей красе. Бр-р!
Я выбросила сигарету и, проследив за ее кувыркающимся полетом, нырнула в дверь, в сухое домашнее тепло. И вовремя, потому что телефон в прихожей уже неизвестно сколько времени заходился в негромком, но отчаянном вопле. Сбросив на пол покрывшийся небесной влагой халат, я поспешила к нему. Вот и пришел конец моим размышлениям.
Рогов. Я его скоро по одному звонку узнавать буду.
— Алло! Татьяна Александровна? Здравствуйте!
Официален с утра Семен Геннадьевич.
— Я звоню вам из Шелоховки.
— Откуда?
— Ну, проще сказать, со своей дачи.
Да, отправился туда, как и обещал вам, сегодня. Да, конечно, осмотреть все и премию Любови Андреевне вручить. Нет, не вручил. Вручать-то некому, знаете. Тут такое дело…
В трубке зашуршало, защелкало, раздался негромкий свист, и связь прервалась. Ну,
Что там могло стрястись? На базар умелась Андреевна, продавать варежки с носками собственного производства? А к ней деньги сами на дом приехали. Вот растяпа!
После балкона меня слегка познабливало. Чайник успел остыть, и, пока он грелся, я прибралась в спальне и комнате. Бумаги сложила стопочкой на столе, возле компьютера, придавила их видеокассетой и задумалась, глядя на свои трофеи.
Вот ведь как жизнь повернуться может. Жил да был молодой мужичок, во всех отношениях благополучный. Занятие имел достойное, доходное, ни в чем себе не отказывал, вниманием женщин обделен не был, на здоровье не жаловался и вредных привычек не имел. И вдруг, за довольно короткое время все переворачивается вокруг него с ног на голову, да так основательно, что целый год после этого он живет, мучаясь страхом. А когда, по его мнению, черная полоса подошла к концу и впереди забрезжил свет, умирает мужичок не без помощи ближних своих.
Чего Валерий целый год боялся? Разоблачения, как убийца? Этого он боялся, да. Отказ от дивидендов в пользу Валентины я ничем другим объяснить не могу. Заплатил он ими за ее молчание. Но жить в страхе год и не пытаться предпринять что-либо? Как-то это не современно. Тоже мне кисейная барышня со слабыми нервами.
Нет, господа, что-то в этом деле еще есть, что мне, увы, до сих пор неведомо. И известно не будет, если продолжать сидеть дома. Я хоть и Татьяна Иванова, но, к сожалению, не Шерлок Холмс и методом дедукции не владею.
Начало истории мне более или менее понятно, за исключением двух-трех деталей. Во что вылилось и чем завершилось — тоже. Теперь возник вопрос о середине. И чтобы прояснить его, ничего не поделаешь, нужно задавать вопросы людям, осведомленным в деталях более моего.
Я хотела бы услышать Валентину, но на мой звонок ответила Екатерина Дмитриевна и обрадовалась, судя по интонации.
— Давно, давно пора, Татьяна Александровна! Я, конечно, понимаю, вы сейчас на службе у Семена Геннадьевича и нужно отрабатывать гонорар, но как же вы можете-то, без встречи со второй заинтересованной стороной?..
— Теперь не могу, — ответила я, невольно улыбнувшись ее, по-видимому, нарочитой просторечивости. — Пока могла — обходилась, а теперь вот звоню. Хочу поговорить, задать пару-тройку вопросов. Вы как?
Тон и форма обращения были мной выбраны правильно — рассмеялась Екатерина Дмитриевна. Вот уж кто относится к своему противнику, если не сказать врагу, непредвзято. И совершенно права она в том, что я отрабатываю гонорар. А если так, то при чем здесь могут быть эмоции?
— Мне кажется, тройкой вопросов вам не обойтись. И поговорить хотелось бы без взаимного ожесточения. Поэтому давайте встретимся в неофициальной, но во всех отношениях удобной обстановке, вы как? — И, не дожидаясь моего одобрения, она предложила: — На Дачной есть кафе «Паритет», знаете? Содержит его моя хорошая знакомая. Мы расположимся в отдельной комнатенке и поговорим без помех и свидетелей. Согласны?