Последняя гимназия
Шрифт:
Червонец тоже говорил долго, но когда описывал мощение двора, маленький, сидевший на последней перед шкидцами скамейке красноармеец вдруг завертелся, побледнел и завопил:
— Ча-часы сперли!..
Началось замешательство и суматоха. Червонец, которого перестали замечать, соскочил с веранды и перемахнул через забор.
Костец, налезая на шкидцев животом, тихо, чтобы не услышали гости, усовещевал:
— Отдайте часы, сукины дети, по-хорошему…
— У нас их нет… Что вы, дядя Костя, станем мы таким барахлом мараться?..
— Знаю, что не станете, а все-таки кто-то спер!..
Заволновались
— Дядя Костя! — сказал наконец Химик: — часиков у нас нет… Они у вас… в толстовке…
И Костец, действительно, нащупал в кармане положенные туда часики. Он вынул их, осмотрел и спросил:
— А цепочка?…
— На ремешке были. Ремешок они бросили… Куда его?
Костец оглядел еще раз ребят и подошел к солдатику.
— Вот они, ваши часики. Под скамейкой лежали. Неловкое молчание прервал Викниксор. Он поправил пенсне и захлопал в ладоши:
— Учет закончился, — судорожно проговорил он. — Не желает ли кто-нибудь из товарищей красноармейцев что-нибудь сказать?
Товарищи красноармейцы замялись, потом выпихнули одного, коротенького, в широченных, обшитых кожей галифе. Красноармеец поблагодарил за приглашение на учет и за доставленное удовольствие, отметил, что по всем признакам школа растет и развивается, и пожелал ей дальнейшего роста.
Уходили красноармейцы торопливо и даже завязли в калитке: впереди всех протискивался маленький, с испуганным лицом и с часиками в ладошке.
Экзамены в педагогический техникум, куда поступали Иошка и Сашка, кончились. Они продолжались ровно четыре дня — четыре нервных, возбужденных дня, полных страхов, суеты, неожиданностей, бега. Сашка выдержал, Иошка провалился, но не унывал: у него была командировка, — а она много значила при приеме, — и потому шкидец уверенно говорил: "Примут, наплевать, что провалился". У Сашки командировки не было, и поэтому, несмотря на свои успехи, он так уверенно не рассуждал. Последним по счету экзаменом шло обществоведение; оба шкидца выдержали его на "очень хорошо" и поэтому, обрадованные, уже не пешком, а в трамвае поехали в Шкиду.
У ворот на лавочке сидел дворник Степан и, подняв к небу свои фельдфебельские усы, серьезно дремал.
— Степан! — крикнул Иошка. — Поздравь нас — экзамены кончились… сдали…
Степан открыл глаза, пошевелил усами и ответил:
— Виктор Николаевич приехали.
— Ну?.. Зачем?…
— Не знаю… Сидит в канцелярии… Скучный… Бумажки глядит.
В другое время ребятам, может быть, посещение заведующего было бы неприятно, — каждый из них помнил еще славные дачные дни, но теперь обрадовались приезду Викниксора. Впрочем, наружно, чтобы, не показать этого, они нахмурились, покачали головами, а Сашка даже пробормотал:
— Не было печали — черти накачали…
Викниксор сидел в учительской у стола, где хранились характеристики учеников, — сидел не раздеваясь, в пальто, не опустив даже поднятого воротника.
Он перебирал старые характеристики, просматривал их и клал обратно. И шкидцы как-то удивились, словно в первый раз
Ребята, с внезапно вспыхнувшей жалостью, жалостью, их самих удивившей, посмотрели на Викниксора.
— Здравствуйте, Виктор Николаевич. — Мы экзамены сдали.
— Поздравляю… — просто ответил Викниксор и встал. — Я очень рад за вас… Очень рад… Хотя, думаю, вам трудно пришлось, а?
— Ну, чего там… Пустяки! — небрежно махнул рукой Иошка, чувствуя, что от этих "пустяков" у него дрожат ноги и плавает в глазах разноцветный туман.
— Так… так… Сдали, значит? Ну, а когда окончательно будет известно о приеме?
— Не знаем… Скоро наверное.
— Да уж не на будущий год, полагаю…
Ребята засмеялись. И Викниксор почувствовал как то тяжелое, нехорошее, спасаясь от чего он уехал из Павловска с дачи, всё это вдруг рассеялось вместе со смехом. И сам он словно впервой увидел своих воспитанников, которых даже не представлял людьми, а так — существами, против кого применялась вся сложная система дефектологии: все те приемы, которые измышляются сотнями авторов, публикуются, возводятся в теорию, в принцип, в идею и… забываются, чтобы через день дать место новой куче подобных сочинений.
Теперь он забыл об этом и дружески, по-товарищески, заговорил со своими воспитанниками. И беседа, тон её, ощущение искренности, — всё это больше привлекло к нему ребят, чем годы долгих научных наблюдений…
— Итак, вы сдали экзамены, — возвратился он к прежней теме: — я могу поздравить вас как первый выпуск… Вы ведь первые, которые самостоятельно уходят из школы… вы держали на третий курс?
— Да.
— Значит, через два года учительствовать будете. Нам, старикам, смена! — И Викниксор невесело улыбнулся, но через секунду встряхнулся, распрямил плечи и расстегнул пальто. Ему захотелось сделать что-нибудь полезное для ребят, чем-нибудь помочь им, он даже чувствовал себя как-то обязанным сделать это. Он соображал, что можно было бы съездить в педтехникум, похлопотать за ребят, поговорить, чтобы облегчить им вступление.
— Я так и сделаю! — пробормотал он, беря шляпу. — Я поеду в педтехникум… Кто там заведующий?
— Ходовецкий.
— Ходовецкий? — вздрогнул Викниксор, — Константин Сигизмундович?
— Да… Константин Сигизмундович.
Викниксор криво улыбнулся и положил шляпу обратно на стол.
— Ну вот, теперь не поеду, — проговорил он. — Вы только не удивляйтесь, ребята… Есть люди, с которыми не хочешь встречаться.
Ребята деликатно промолчали.
— Было это давно, ребята, когда я еще помоложе был. Время было славное — семнадцатый год… И люди тогда другие были… Огнем горели… Энтузиасты… На митингах встречался я с этим самым Ходовецким… Ну, и ругались мы с ним здорово… Друг друга ненавидели… время такое было. Горячее время… Потом, уже последний раз встретились мы в восемнадцатом… Разоружали нас. Встретились… и больше не сходились… И сойтись теперь трудно…