Последняя глава (Книга 3)
Шрифт:
– Никогда нельзя ничего знать заранее. Я бы на вашем месте не отчаивалась.
Крум сжал ее локоть.
– Простите, что я опять говорю о себе, но я как одержимый. Когда томишься день и ночь...
– Знаю.
– Я собираюсь купить двух коз, - лошади ослов не любят. Как правило, они не слишком расположены и к козам, но мне хочется, чтобы здесь было уютно. Я достал для конюшни двух кошек. Что вы на это скажете?
– Я знаю толк в собаках и, - только теоретически, - в свиньях.
– Пойдемте пообедаем. В гостинице есть неплохая ветчина.
Больше он о Клер не заговаривал; когда они поели неплохой ветчины,
– Огромное вам спасибо, что приехали, - сказал он, стискивая ее руку. Вы - ужасно хорошая! Передайте Клер мой привет.
Он зашагал обратно и, сворачивая на полевую тропинку, помахал ей рукой.
Всю остальную часть пути Динни была погружена в раздумье. День был переменчивый и дождливый: то светило солнце, то сыпался колкий град. Поставив машину в гараж, Динни позвала своего спаньеля Фоша и отправилась к новому свинарнику. Отец был там, очень подтянутый, немного чудаковатый; он внимательно осматривал новую стройку, как истый генерал-лейтенант - поле боя. Но появятся ли когда-нибудь в этом свинарнике свиньи? Динни взяла отца под руку.
– Как идет битва за свиной городок?
– Один из каменщиков за вчерашний день совсем умаялся, а плотник порезал себе большой палец. Я говорил со стариком Белоузом, но ведь он старается, чтобы у его людей как можно дольше была работа, и нельзя его за это упрекнуть. Я сочувствую человеку, который нанимает одних и тех же рабочих и не берет новых из союза. Он уверяет, что все будет готово к концу следующего месяца, но, конечно, готово не будет.
– Конечно, нет, - отозвалась Динни, - он обещал уже два раза.
– Где ты была?
– Ездила к Тони Круму.
– Что-нибудь новое?
– Нет. Я только хотела ему сказать, что виделась с мистером Маскемом и Крум своего места не потеряет.
– Очень рад за него. У этого парня есть характер. Напрасно он не пошел в армию!
– Я его очень жалею, папа! Он действительно любит.
– Ну, этим болеют многие, - сухо ответил генерал.
– Ты видела, как они сбалансировали бюджет? Мы живем в какое-то истерическое время: каждое утро вам подают к завтраку очередной европейский кризис.
– Виноваты наши газеты. Французские газеты, где шрифт в два раза мельче, волнуют гораздо меньше. Когда я их читала, я ничего не пугалась.
– Газеты и радио. Все становится известным еще до того, как оно действительно произойдет. И потом - эти заголовки, вдвое крупнее самых событий. Судя по речам и передовицам, можно подумать, что мир никогда еще не переживал ничего подобного. Но мир всегда находится в состоянии кризиса, только в прежнее время люди не поднимали вокруг этого такой шум.
– Но если бы не шум, разве бы они сбалансировали бюджет, папочка?
– Нет, теперь дела только так и делаются. Но это не по-английски.
– А разве мы знаем, что по-английски, а что - нет?
Обветренное лицо генерала сморщилось, и по морщинам скользнула улыбка. Он указал на строящийся свинарник.
– Вот это - английское. В конце концов делается все, что надо, но не раньше, чем дойдет до крайности.
– А тебе это нравится?
– Нет. Но мне еще меньше нравятся всякие судорожные попытки исправить положение. Словно и прежде в стране не бывало нехватки денег! Еще Эдуард Третий был должен решительно всей Европе. Стюарты вечно
– И неведение было благом.
– Не нравится мне вся эта смесь истерики и очковтирательства.
– Ты бы упразднил радио, "вещающее о рае"?
– Радио? "Одно поколение уходит, другое приходит, а земля пребывает вовеки", - процитировал генерал.
– Я вспоминаю проповедь старого Батлера в Харроу на этот текст. Это была одна из его лучших проповедей. Не такой уж я, Динни, отсталый, по крайней мере - надеюсь, что нет. Но думаю, что люди говорят слишком много. Говорят столько, что уже ничего не чувствуют.
– А я верю в нашу эпоху, папа; она сбросила все лишние одежды. Посмотри на старые снимки, которые печатает "Таймс". От них так и несет догмами и фланелевой нижней юбкой.
– В дни моей молодости фланелевых юбок не носили, - возразил генерал.
– Тебе виднее, папочка.
– Знаешь, Динни, говоря по правде, по-настоящему революционным было мое поколение. Ты видела пьесу о Браунинге? Ну так вот, там все это показано, но все кончилось еще до того, как я отправился в Сандхерст {Военный колледж в Сандхерсте готовил офицеров для британской армии.}. Мы тогда рассуждали, как нам нравилось, и поступали соответственно своим взглядам, хоть и не говорили об этом. А теперь говорят, не успев подумать, а когда дело доходит до действий, люди действуют почти так же, как мы, если только они вообще действуют. Вся разница между жизнью пятьдесят лет назад и теперешней только в свободе высказывания; теперь высказываются настолько свободно, что это лишает всякую вещь ее смысла.
– Очень глубокая мысль, папочка!
– Но не новая, я читал это десятки раз.
– "А вы не думаете, сэр, что война очень сильно повлияла на людей?" всегда спрашивают корреспонденты.
– Война? Ее влияние, по-моему, почти кончилось. Кроме того, у людей моего поколения были уже вполне сложившиеся взгляды, а следующее поколение или искалечено, или совсем уничтожено...
– Кроме женщин.
– Да, они немножко побунтовали, но несерьезно. Для твоего поколения война - только слово.
– Спасибо, папочка, - сказала Динни.
– Все, что ты сказал, очень поучительно, но сейчас пойдет град. Домой, Фош!
Генерал поднял воротник пальто и направился к плотнику, порезавшему себе палец. Динни увидела, что отец рассматривает его повязку. Плотник улыбнулся, а отец похлопал его по плечу.
"Наверно, солдаты любили его, - подумала она.
– Может быть, он и старый ворчун, но хороший".
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Если искусство долговечно, то еще более это применимо к судопроизводству. Дни шли, а объявление о процессе "Корвен versus {"Против" - латинское слово, употребляемое в судопроизводстве.} Корвен и Крум" все еще не появлялось на страницах "Таймса". Внимание судьи, мистера Ковелла, было занято большим числом неопротестованных исков. Дорнфорд пригласил Динни и Клер осмотреть помещение суда. Они вошли и простояли там минут пять, словно участники крикетной команды, явившиеся, чтобы ознакомиться с полем накануне состязания. Судья сидел так низко, что видно было только его лицо; ко Динни отметила, что над местом, где будет стоять Клер, имеется нечто вроде навеса, как бы для защиты от дождя.