Последняя глава (Книга 3)
Шрифт:
Динни сжала прикрытую одеялом ногу сестры; она все еще не решила, стоит ли говорить о тех чувствах, которые вызвало в ней выражение лица зятя.
Клер сказала простодушно:
– Мне всегда становится смешно, когда людям кажется, будто они знают, какими должны быть отношения между мужем и женой. Флер рассказывала мне о своем отце и его первой жене; видимо, она считает, что эта женщина делала из мухи слона. Одно могу сказать: судить об отношениях других - самоуверенное идиотство. Никакие улики ничего не стоят, пока в спальнях не будут установлены кинокамеры. Можешь довести до его
Динни встала.
– Ладно. Уж скорей бы все это кончилось!
– Да, - ответила Клер, тряхнув волосами, - скорей бы! Что это нам даст, не знаю, и все-таки - да здравствует суд!
Динни каждый день повторяла это горькое восклицание сестры, пока тянулись те две недели, в течение которых рассматривались неопротестованные иски; ведь среди них могло бы быть и дело Клер, и все обошлось бы незаметно и бесшумно. В записке к Корвену она просто написала, что ее сестра сказала "нет". Ответа не последовало.
По просьбе Дорнфорда она поехала вместе с Клер посмотреть его новый дом на Кемпден-Хилл. Мысль о том, что он снял этот дом для нее, если бы она согласилась стать его женой, сковывала Динни, и она сказала только, что все очень хорошо и что нужно еще поставить в саду вольеры. Дом был просторный, уединенный, комнаты высокие, сад расположен на южном склоне холма. Огорченная собственным равнодушием, Динни обрадовалась, когда осмотр кончился; но при прощании растерянное, страдальческое лицо Дорнфорда тронуло ее.
Когда они возвращались домой в автобусе, Клер сказала:
– Чем больше я наблюдаю Дорнфорда, тем больше убеждаюсь, что ты могла бы с ним ужиться. Он исключительно деликатен и ненавязчив. Действительно, ангел какой-то.
– Я в этом уверена.
И в сознании Динни, под ритм покачивающегося автобуса, зазвучали, повторяясь вновь и вновь, четыре строчки из стихотворения:
И я и солнце, что нам светит.
Мы все живем, чтоб стать ничем.
На все вопросы бог ответит:
"Покойтесь! Не скажу - зачем!"
На ее лице появилось то особое замкнутое выражение, которое лучше всяких слов говорило Клер, - ни о чем не спрашивай.
Ждать какого-либо события, даже если оно главным образом касается других, не слишком приятно. Для Динни ожидание имело то преимущество, что оно отвлекало ее от мыслей о собственной жизни и заставляло думать о родных. Впервые их имя в глазах общества будет замарано; и она чувствовала это острее всех. Хорошо, что Хьюберт далеко. Его бы это очень расстроило и потрясло. Правда, четыре года назад его собственное дело тоже грозило скандалом, но тогда угрожала катастрофа, а не позор. Сколько бы ни твердили, что в наши дни развод - пустяки, все же в стране, далеко не столь современной, как она сама считает, развод накладывает на семью позорное клеймо. Во всяком случае, Черрелы из Кондафорда имели и свою гордость и свои предрассудки; но больше всего их пугала гласность.
Когда Динни явилась к обеду в приход святого Августина-в-Лугах, там царило какое-то странное настроение. Казалось, дядя и тетка решили: "Видимо, этот процесс неизбежен, - но мы не можем ни понять его, ни одобрить". Они не выказывали ни высокопарного осуждения, ни ханжества, ни оскорбленной
Когда Динни отправилась с Хилери на вокзал Юстон провожать группу юношей, отправлявшихся в Канаду, она чувствовала себя очень неловко: она любила и уважала своего дядю, перегруженного работой и вовсе не похожего на священника. Из всех членов ее семьи, которых всегда отличало высокое чувство долга, в нем больше, чем в других, воплотился принцип неустанного служения людям, и хотя она думала, что те, для кого он трудится, может быть, счастливее его самого, все же он жил настоящей жизнью, а ведь в этом мире так мало "настоящего". Оставшись с ней наедине, Хилери высказался определеннее:
– Во всей этой истории с Клер мне больше всего не нравится то, что в глазах людей она окажется просто одной из тех праздных молодых женщин, которые то и дело попадают во всякие романтические ситуации и только этим и занимаются. Право, я предпочел бы, чтобы она страстно кого-нибудь полюбила и даже натворила глупостей.
– Ничего, дядя, - пробормотала Динни, - время покажет. Может быть, это еще и случится.
Хилери улыбнулся.
– Ладно, ладно! Но ты пойми мою мысль: общественное мнение - штука холодная, глупая, ограниченная, оно всегда видит худшее. Там, где есть истинная любовь, я готов многое простить. Но я не люблю разбираться в вопросах пола. Это очень противно.
– Мне кажется, ты несправедлив к Клер, - сказала Динни, вздохнув.
– У нее были очень серьезные причины для разрыва с мужем. И тебе, дядя, следовало бы знать, что за красивыми молодыми женщинами всегда ухаживают.
– Ну, - лукаво отозвался Хилери, - ты что-то скрываешь. Вот мы и дошли. Если бы ты знала, каких трудов мне стоило уговорить этих юношей поехать и убедить власти отпустить их, ты поняла бы, почему я иногда завидую судьбе гриба, - он вырос за одну ночь, а утром за завтраком его уже съели.
Они вошли в здание вокзала и отыскали ливерпульский поезд. Здесь они увидели семерых юношей: одни уже расположились в вагоне третьего класса, другие еще стояли на платформе. Они поддерживали в себе бодрость чисто английским способом, подтрунивая над внешним видом друг друга и время от времени повторяя:
– Да разве мы грустим? Ну уж нет!
Юноши приветствовали Хилери словами:
– Хелло, падре!.. Пора! Идем в атаку! Хотите сигарету, сэр?
Хилери взял сигарету. Динни, стоявшая в сторонке, с восхищением заметила, что ее дядя сразу же как бы слился с этой маленькой группой.
– Эх, если бы и вы поехали с нами, сэр!
– Очень хотел бы, Джек!
– Бросили бы старую Англию навсегда!
– Добрую старую Англию...
– Сэр!
– Да, Томми?
Динни не расслышала последних слов, слегка смущенная явным интересом, который вызвала в этих юношах.
– Динни!
Она подошла к вагону.
– Познакомься с молодыми людьми.... Моя племянница.
Юноши вдруг смолкли, семь рук протянулись к ней, семь голов обнажились, и она семь раз пожелала счастливого пути.