Последняя история Мигела Торреша да Силва

Фогель Томас

Рибейро заключил:

– Итак, люди приходили, были полны любопытства, желали слушать.

– Они снова и снова хотели слушать его истории, одержимые желанием занять самое лучшее место в полностью забитом трактире.

– Значит, они все-таки верили ему, – упорствовал Рибейро.

– Иные, когда дед кончал рассказывать, еще некоторое время сидели, как бы погрузившись в себя, только что услышанное еще звучало в них, а потом говорили только: «Это было прекрасно!» Другие же на следующий день на базаре утверждали: «Такого

не бывает!» или: «Жаль, что это всего лишь сказка!»

– Но при этом им все-таки хотелось верить в нее, – сказал Рибейро.

– Возможно, – высказал свое мнение Мануэл, – они и хотели бы верить ему, но они ему не доверяли.

– Таким образом, люди хотели верить ему, но не позволяли себе этого.

– Что значит «не позволяли»?

– Да, они не позволяли себе верить. Возможно, нет на свете ничего сложнее, чем это. Для веры нужно невероятно много сил. У кого они есть, тот сдвигает горы.

– Но ведь можно попытаться.

– Конечно, можно, – улыбаясь, сказал Рибейро. – Но большинству людей это не удается. Потому что это роскошь – позволить себе то, что так обогащает. Тут завистники стоят стеной.

Вода в Рио-Мондегу сверкала под вечерним солнцем. Мануэл опять остановился.

– Я бы хотел спросить вас кое о чем. Вы профессор математики. Чем привлекают вас эти истории?

– Математики – хитроумные люди, поскольку они хотят знаний. А если серьезно: ничто не стоит так близко, как счет и рассказ. И то и другое не дает распадаться миру, разгадывает загадку и освобождает. Архимед был, конечно, прав, когда утверждал, что смог бы сдвинуть Землю. Предпосылкой для этого должны быть всего лишь точка вращения, достаточно длинный рычаг и место, на которое он мог бы встать. То, что он говорит, истинно, но невозможно. История же, напротив, может быть от начала до конца выдуманной, но с помощью своей собственной арифметики она в состоянии перевернуть весь мир.

Мануэл задумался. Опять всплыл в его памяти странный, не доведенный до конца рассказ деда.

– Возможно ли вычислить конец незавершенной истории?

– В арифметике ищут общий знаменатель, в грамматике же исследуют внутреннюю логику.

– Таким образом, наш язык и математика намного ближе друг другу, чем мы думаем…

– Именно потому, что два плюс два не пять. Ответ тоже должен соответствовать условию. И кроме того – а этому, конечно же, учил тебя твой дед, – наш язык подобен саду, который есть тень души, сотворившей его. Или ты ухаживаешь за ним, или даешь ему одичать. Это так просто.

– В таком случае язык – это сад, но иного рода, следующий этап развития природы, математика.

– Браво! – воскликнул учитель.

Мануэл остановился, перевел дух, потом сказал:

– Вот теперь я начинаю понимать, что вы имеете в виду, когда говорите, что подобное стремится к подобному.

– Добро пожаловать в наш союз! – смеясь, пригласил Рибейро.

– Удивительно,

но только теперь мне становится ясно, во скольких же историях деда местом действия был сад, – сказал Мануэл, продолжая шагать дальше.

– И сколько из них ты можешь мне пересказать?

Мануэл проглотил язык. К этому он не был готов. Во всяком случае, в данное время. Втайне он надеялся, что когда-нибудь доверит ему, своему учителю, ту или иную из дедушкиных историй. И вот именно сейчас ему придется рассказать одну из них. Бессвязные обрывки картин быстро промелькнули в его голове, но ни одна из историй целиком не выстраивалась. Ему как будто сдавило горло. Смущенно смотрел он на землю.

Старый Рибейро улыбнулся и почесал бороду.

– Это всего лишь идея, не обязательно рассказывать их сегодня. Но сам подумай – я постепенно становлюсь любопытным. В конце концов, никуда не годится, что ты прячешь их в своей голове. Освободи их, дай им жить. Чутко прислушивайся к себе» пока голос деда опять не зазвучит в твоей душе. И когда ты его услышишь, начинай записывать и рассказывать.

– Согласен, – с облегчением сказал Мануэл. – Тогда я запишу для вас одну из его садовых историй. Но…

– Что «но»?

– Но мне все же не нравится, что вы так небрежно накрыли сад математикой.

Рибейро засмеялся:

– Не беспокойся, математика – это не шляпа.

Он наклонился и сорвал стебелек.

– Эстрагон, – сказал он, – хорош для пищеварения. Мы обычно разглядываем поверхность листа. А внутри все вплоть до малейшего разветвления упорядочено с математической точностью.

– Но каким образом вы. с помощью математики объясните запах, блеск и поэзию цветка?

– Математика – это свод правил, способствующих расцвету поэзии.

– Нo разве поэзии не нужен хаос?

– Ты совершенно прав. Тут опять подобное стремится к подобному. Математика уравновешивает хаос. Иначе мир до сих пор был бы ничто.

Некоторое время помолчали. Потом Мануэл сказал:

– Мне вспомнилась ваша «охотничья вышка».

– Что ты имеешь в виду? – спросил Рибейро.

– Ваш деревянный дом, подвешенный к скале и закрепленный. Здесь комната, там комната, еще одно помещение наверху, а другое – внизу. Между ними со всех сторон лестницы. Так по крайней мере это выглядит, когда смотришь на гору снизу вверх.

– А почему ты вспомнил об этом именно сейчас?

– Хаос и математика. Кажется, что полный сумбур находится там в чудесном равновесии.

– Я хочу тебе кое-что объяснить: моя «охотничья вышка», как ты ее называешь, там, высоко на скале, укрепляет гору и является ее опорой. Если хочешь, мы можем встретиться там наверху. Приходи ко мне как-нибудь в воскресенье после обеда.

Учитель впервые пригласил его к себе домой.

День тридцать четвертый:

Сад