Последняя из единорогов
Шрифт:
Грабители заворкотали, заерзали, пиная ногами камни. Хриплый голос проревел из безопасной темноты:
– Нет, Вилли, спой нам настоящую песню. Спой про Робин Гуда.
– Кто это сказал? – Капут снова с лязгом вытянул меч из ножен и завертелся во все стороны сразу.
Лицо его вдруг представилось Шмендрику бледным и безрадостным, точно лимонный леденец.
– Я сказала, – ответила Молли Грю, что было неправдой. – Люди устали слушать баллады о твоей отваге, милейший Капитан, пусть даже сочинил их ты сам.
Капут искоса посмотрел на Шмендрика.
– Они все равно могут считаться народными песнями, правда, мистер
– Я не мистер Чайлд, – ответил Шмендрик. – Честное слово.
Из темноты крадучись выступил закоренелый злодей в драном бархате.
– Капитан, если нам нужны народные песни, а я полагаю, без них не обойтись, так по-нашему, они должны быть правдивыми песнями о настоящих разбойниках, а не о жалкой и лживой жизни, которую мы здесь ведем. Не хочу никого обидеть, Капитан, но не так уж мы и веселы, в конце-то…
– Я весел двадцать четыре часа в сутки, Дик Фанси, – холодно прервал его Капут. – И это непреложный факт.
– Мы вовсе не обираем богатых и не оделяем бедных, – торопливо продолжил Дик Фанси. – Мы обираем бедных, потому что они – большинство их – не способны дать нам отпор, а нас обирают богатые, потому что им ничего не стоит стереть нас с лица земли в один день. Мы не грабим на большой дороге жирного, жадного Мэра, мы что ни месяц, несем ему дань, чтобы он нас не трогал. Мы ни разу не похищали гордых епископов, не держали их пленными в лесу, не пировали с ними и не веселили их, потому что у Молли нет ни одной приличной тарелки, да к тому же не такое уж мы и приятное для епископов общество. Когда же мы, переменив обличье, приходим на ярмарку, мы никогда не побеждаем в соревнованиях лучников или мастеров клинка. Мы получаем милые комплименты за искусность нашей маскировки, и не более того.
– Я однажды послала на конкурс гобелен, – вспомнила Молли. – Он занял четвертое место. Пятое. А рыцарь из стражи… в тот год кто только в стражи не лез. – Она вдруг вытерла заскорузлыми кулаками глаза. – Будь ты проклят, Капут.
– Что, что? – озлобленно завопил он. – Я, что ли, виноват, что ты ткать разучилась? Как заполучила мужика, так все твои умения прахом пошли. Ты больше не шьешь, не поешь и манускриптов годами не иллюминировала, – а что случилось с виолой да гамба, которую я для тебя раздобыл? – Он повернулся к Шмендрику. – Можно подумать, что мы поженились, настолько она опустилась.
Шмендрик едва заметно кивнул и отвел взгляд.
– Что до истребления несправедливостей и борьбы за гражданские права, – сказал Дик Фанси, – тут нас винить не в чем – я и сам не из паладинов, это уж кому как повезет, – но в таком разе и петь нам должно о тех, кто носит зеленое линкольнское сукно и помогает угнетенным. Мы им не помогаем, Капут, мы сдаем их за вознаграждение, и песни твои – попросту срам, вот тебе вся правда.
Капитан Капут скрестил на груди руки, не обращая внимания на согласный ропот разбойников.
– Пой песни, Вилли.
– Не буду. – Менестрель даже руки не поднял, чтобы коснуться лютни. – Ты, между прочим, никогда с моими братьями ни за какие самоцветы не дрался, Капут! Ты послал им письмо, да и то не подписанное…
Капитан Капут отвел руку назад, и клинок замерцал меж его разбойников, как если бы кто-то из них подул на груду углей. И Шмендрик снова выступил вперед, назойливо улыбаясь.
– Если я вправе предложить замену, – сказал он, –
Пак Перезвяк согласился немедля, сказав:
– Ага, Капут, он же чародей! Редкое будет развлечение для наших парней.
Молли Грю проворчала некоторую грубую характеристику чародеев как класса, однако разбойники пришли в мгновенный восторг и закричали, подбрасывая друг друга на воздух. Единственным, кто проявил настоящее недовольство, был Капитан Капут, уныло возразивший:
– Да, но песни. Мистер Чайлд должен выслушать песни.
– Что я и сделаю, – заверил его Шмендрик. – Потом.
Тут Капитан Капут просветлел лицом и закричал на разбойников, приказывая им расступиться, освободить место. Они развалились и присели в полумраке на корточки, наблюдая со скачущими улыбками за Шмендриком, начавшим показывать всякий вздор, коим он развлекал деревенский люд в «Полночном балагане». Магия-то была жалкая, но Шмендрик полагал, что для увеселения шайки Капута довольно и такой.
Однако суждение это было поверхностным. Его кольцам и шарфикам, золотым рыбкам и тузам, которые он доставал из ушей, разбойники аплодировали с должной вежливостью, но без изумления. Не предлагая истинной магии, он и от публики никакой магии получить не мог, и когда заклинание не удавалось, – к примеру, он пообещал обратить туза треф в графа, которого они смогут ограбить, а превратил в графитный карандаш, – ему хлопали с такой же добротой и безучастностью, какими встречались и фокусы удавшиеся. Идеальная была публика.
Капитан Капут нетерпеливо улыбался, Пак Перезвяк дремал, но что пугало чародея, так это разочарование в безжалостных глазах Молли Грю. Внезапный гнев заставил его рассмеяться. Он уронил на землю семь вращавшихся шариков, которые становились, пока он ими жонглировал, все более яркими (в удачные вечера они загорались), махнул рукой на свое ненавистное ремесло и зажмурился. «Делай, что хочешь, – прошептал он магии. – Делай, что хочешь».
Вздох ее прокатился по телу Шмендрика, начавшись в каком-то укромном месте – в лопатке, быть может, или в мозгу берцовой кости. Сердце наполнилось и напряглось, как парус, и что-то зашевелилось в волшебнике с уверенностью, какой он никогда не знал. Оно говорило его голосом, повелительно. Ослабев от новой силы, он упал на колени и стал ждать, когда вновь обратится в Шмендрика.
Интересно, что же я сделал? Ведь что-то я сделал.
Шмендрик открыл глаза. Разбойники большей частью посмеивались и постукивали себя пальцами по вискам, радуясь случаю понасмехаться над ним. Капитан Капут встал, спеша объявить эту часть развлекательной программы оконченной. И тут Молли Грю вскрикнула негромким дрожащим голосом, и все повернулись, чтобы увидеть то, что увидела она. На поляну вышел мужчина.
Одет он был в зеленое, если не считать коричневого колета и косо сидевшей на голове коричневой же шапочки с куликовым пером. Высокий, слишком высокий для живого человека: свисавший с его плеча огромный лук был так же длинен, как Пак Перезвяк, а стрелы этого лука сгодились бы Капитану Капуту в копья и дубины. Не обратив никакого внимания на замерших у костра оборванцев, он прошел по освещенному месту и сгинул, и никто не услышал ни дыхания его, ни поступи.