Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями
Шрифт:
А в главе «Золотое копье» сцена еще глуха: ни тишины, ни звуков, подчеркивающих тишину, в ней нет…
Автору романа еще предстоит выяснить, на чем писали в начале нашей эры. На чем писал секретарь Пилата? Доносы написаны на чем? «Кусок пергамента?» — спрашивает себя Булгаков. Или, может быть, папирус? Левий Матвей на чем пишет?
В этой ранней редакции Левий пишет на табличках: «— Нет, ходит один с таблицей и пишет, — заговорил молодой человек, — достойный и добрый человек. Но однажды, заглянув в эту таблицу, я ужаснулся. Ничего этого я не говорил. И прошу его — сожги эту таблицу. Но он вырвал ее у меня из рук и убежал».
В 1938 году (тетрадь
Со временем канет в небытие жена Пилата и ее никому не нужный роман с секретарем…
Иешуа предстанет перед Пилатом не в таллифе, а в стареньком и разорванном голубом хитоне… Естественно: с него давно сорван таллиф, который носят накинутым на плечи; осталась только рубаха — хитон… разорванный хитон — его ведь били…
483
Б. В. Соколов установил, что Булгаков сделал эти выписки из книги М. И. Щелкунова «Искусство книгопечатания в его историческом развитии», Москва, 1923. (См.: Б. В. Соколов. Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита», Москва, 1991, с. 96.)
А имя арестованного? Имя в этой ранней редакции почти сложилось. Почти.
«— Имя? — спросил Пилат.
— Мое? — спросил молодой человек, указывая себе на грудь.
— Мое мне известно, — ответил Пилат, — твое.
— Ешуя, — ответил молодой человек».
Здесь его зовут так, как это звучало на идиш, в Киеве, в пору юности Михаила Булгакова. Впрочем, далее имя пишется ближе к окончательному звучанию: Ешуа.
Как часто я употребляю здесь глаголы «звучать», «озвучивать». Проза Булгакова звучит — ее можно читать вслух. Проза Булгакова звучит, даже если вы читаете молча, про себя. Писатель любил опробовать страницы своей прозы — «Белой гвардии», «Театрального романа», «Мастера и Маргариты» (да и пьес, конечно) — на слушателях. Очень многие подробности описания — новые и измененные старые — оказывается, важны не только потому, что — зримы, но потому, что заставляют звучать и эту конкретную сцену и всю мелодию булгаковской прозы.
О, музыка и ритмы прозы Михаила Булгакова!..
В главе «Золотое копье» еще нет гипнотизирующих строк зачина: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана…»
Но и в следующем, втором абзаце этой главы в редакции 1934 года все еще нет чего-то трудно уловимого и не менее важного, чем ритм. В законченном романе абзац звучит так (опять-таки позволю себе подчеркнуть отдельные слова):
«Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета. Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожаного снаряжения и пота от конвоя примешивается проклятая розовая струя…»
Перечтите вслух, и вы увидите, что попали в другой мир.
Но что же сделал автор?
Разговорное больше заменено холодноватым и чуть книжным более…
Разговорное потому что — столь же русским, но, опять-таки, чуть книжным так как…
Бытовое поганая — столь же грубым, но с каким-то
Введено «лишнее» слово теперь. Оно неуловимо меняет — организует — ритм строки…
И еще замена. Снято конспективное: пальма пахнет…Введено: запах источают кипарисы и пальмы… (В словаре Ожегова слово «источать» имеет помету: книжн.) Медленное слово источают… Медленный анапест в словах кипарисы и пальмы… (Попробуйте переставить: пальмы и кипарисы — все пропадет.) Краткий текст течет свободно, есть «воздух», как сказал бы художник…
Для прокуратора не подходит: не вертеть головой; прокуратор пробует не двигать головой… (и здесь снято просторечное слово). Не подходит: гримасничая; вводится неторопливое и важное: «Не удержавшись от болезненной гримасы, прокуратор…»
Известно: Булгаков — мастер в использовании разговорной речи. Известно: вульгаризмы блистательно украшают сатирические страницы романа «Мастер и Маргарита». Но для этих — «древних», или «евангельских», — глав вырабатывается другой стиль. Чуть более литературный, чуть более книжный, он звучит как бы бесстрастно, как бы безэмоционально. Он вообще как будто отсутствует… Просто: это — было. И: это было именно так…
Но разве это все? Правка даже этой единственной, взятой мною для примера, страницы бесконечна. Иногда здесь обыкновенная чистка текста. Вместо: «Крысобой на голову был выше», вводится: «Крысобой был на голову выше»… Но есть и замены слов очень существенные.
Не шестым, а пятым прокуратором Иудеи будет Понтий Пилат в законченном романе.
Не французским словом мигрень, как в этой ранней редакции, а греческим гемикрания будет названа его болезнь. Потому что во времена Пилата гемикрания, конечно, уже существовала и, вероятнее всего, именно так и называлась, а французского языка еще не было.
В те же беспощадные вычерки уйдет французского происхождения слово кордегардия.
Не двое солдат, а двое легионеров в последней редакции романа введут и поставят перед прокуратором арестованного.
И далее:
«Развяжите ему руки», — говорит в главе «Золотое копье» Пилат. «Солдаты тотчас освободили руки арестованному».
В каноническом тексте будет:
«Тогда раздался сорванный, хриповатый голос прокуратора, по-латыни сказавшего:
— Развяжите ему руки.
Один из конвойных легионеров стукнул копьем, передал его другому, подошел и снял веревки с арестанта».
Гемикрания… Гипподром… Легионеры… Кентурион… Ала… Долгий ряд слов, принадлежащих другим языкам, другой эпохе. И — ни малейшего напряжения в чтении. Слова входят в сознание легко — прозрачные, понятные, мелодичные. Как это происходит? А вот так: писатель, оказывается, всякий раз — ненавязчиво, как бы даже незаметно — эти слова поясняет.
Иногда просто дает перевод, как в случае со словом гемикрания. «…Гемикрания, при которой болит полголовы…», — жалуется себе Пилат; перевод возникает сразу же вслед за термином. «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова», — поддерживает наше понимание предмета невольный собеседник прокуратора…
Иногда слово, просвечиваясь насквозь, становится зримым, как в случае с гипподромом. Это слово (как помнит читатель, в этой самой транскрипции выписанное Булгаковым из «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона) впервые вводится в роман так: «…солнце, неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома».