Последняя песнь Акелы. Книга третья

Бузинин Сергей Владимирович

– А чего тогда в хижину, куда фотографа отвели, – Полина, уперев руки в бока, вышагнула вперед и вопросительно уставилась на хозяина, – двое мордоворотов освежеванную кабанью тушку занесли? Или они её не есть, а фотографировать собираются? Сообразят групповой портрет на пленере, так сказать?

– Четвертая власть, – слегка стушевавшись, покаянно развел руками дон Педро. – Этих акул пера попробуй не накорми и не ублажи, самого вмиг схарчат… Э-э-эх! – проповедник обреченно махнул рукой, – где один грех, там и другой…

Дон Педро вновь покосился на фото Толстого и широко, словно на икону, перекрестился. От размашистых движений рук пламя факелов колыхнулось, и Полине вдруг показалось, что

изображение на портрете сокрушённо покачало головой. Девушка крепко зажмурилась, а когда открыла глаза, в хижине всё было по-прежнему: хозяин одновременно распоряжался на счет мяса и сокрушался об упадке нравов, Пелевин выжидательно хмурился, Толстой насупил брови и замер. А немного погодя служанки внесли громадное благоухающее мясным ароматом блюдо, и ей стало абсолютно всё равно, что там с портретом: висит ли он без движения или подражает Дориану Грею.

Посетовав вполголоса на отсутствие вилок, девушка ухватила с подноса здоровенный кус мяса и, не обращая ни на кого внимания, с чавканьем вонзила в него зубы. Узрев, что Пелевин, хозяин и пара невесть откуда взявшихся белокожих оборванцев с продувными физиономиями, по очереди макают мясо в плошку с мутно-желтой жидкостью, украдкой сунула туда пальцем. С подозрением оглядев маслянисто блестящую каплю, стекающую по руке, Полина облизала палец и презрительно сморщилась – оливковое масло к числу почитаемых ею деликатесов не относилось. Стремясь избавиться от ощущения вязкости во рту, Полина залпом опустошила поданный проповедником стакан, с ужасом ощутила, как алкоголь одновременно залпом бьет по желудку и в голову, сунулась за мясом на закуску и, уже жуя новый кусок, привалившись к каменной, испещренной вязью непонятных знаков, плите, на некоторое время выпала из общения.

Очнувшись, Полина обвела мутным взглядом вокруг. Сколько времени она провела в плену у Морфея, так и осталось неизвестным, но, видимо, немало: один из оборванцев, обняв пустой кувшин, мерно похрапывал, второй вообще куда-то исчез, а его место занял давешний вождь-зулус. Алексей и дон Педро, устроившись друг напротив друга, под монотонные завывания зулуса, с пьяным упорством перетягивали пелевинский карабин и по сторонам не смотрели.

– Вот ты почитай час уже канючишь: оружие – грех! – дернув винтовку к себе, возмущенно завопил Пелевин. – А коли грех, так какого черта ружьё моё утянуть хочешь?

Видя покрасневшее от алкоголя и перекошенное от гнева лицо траппера, Полина собралась решительно вмешаться и заставить Алексея прекратить пить, но, заметив холодно-трезвый взгляд, брошенный охотником исподлобья, с воинственными планами распрощалась и занялась инспекцией полупустых тарелок и кувшинов.

– Негоже без крайней необходимости за оружье, кое порождением диавола является, хвататься, – безрезультатно пытаясь вырвать винтовку из рук Пелевина, вполголоса бубнил дон Педро. – Нечистый не дремлет и неустанно внушает греховные помыслы детям Божиим. Мне дарована свыше милость быть пастырем, словом и примером побуждать заблудших к благим делам и от греха отвращать… – в очередной раз не добившись успеха, проповедник вдруг вскочил на ноги и завопил:

– Отдавай ружжо! Ружжо отдавай, кому говорю!

Алексей, удивленный афронтом дона Педро, а скорее всего, потеряв противовес, хлопнулся на спину, но винтовку из рук не выпустил. Воспользовавшись тем, что охотник ошарашен, зулус попытался незаметно стащить полюбившийся нож с пояса Алексея, но, получив звучный шлепок по рукам, обиженно скуксился и вновь затянул монотонную песню. Полина, понимая, что пьяным мужчинам нет никакого дела до скучающей женщины, переползла поближе к стене с портретом, благо, в багряных ответах факелов было явно заметно, что графу чрезвычайно скучно и неприятно следить

за пьяной перепалкой. Усевшись на плиту прямо напротив портрета, Полина, стеснительно водя пальцем по точенным каменным завитушкам, начала рассказ о том, каким дивным человеком является Пелевин и насколько это чудо тупо и невнимательно, что не видит её к нему отношения. Граф проницательно смотрел прямо в глаза и, одобрительно улыбаясь, поощрял продолжать жаловаться. Девушка, вдохновленная молчаливым сочувствием, покосилась на Пелевина, обиженно показала охотнику язык и, повернувшись к портрету, стала вдохновенно вещать об обидах и огорчениях, причиненных этим вандалом ей и её пушистой любимице. Граф проникновенно молчал и расстроено супил брови. Распалясь от обиды и пылающего поблизости факела, Полина расстегнула две верхние пуговицы рубашки и ошарашено замерла на месте: граф, забыв о всех её горестях, с вожделением уставился в импровизированное декольте.

– Эх ты, ориентир моральный, – обиженно буркнула девушка, застегнув пуговицы и накинув поверх плеч стянутую со стола скатерть. – Что графья, что охотники, только об одном и думаете… – переведя взор на Пелевина, по-прежнему о чем-то спорящего с доном Педро, Полина окончательно огорчилась и расстроено буркнула: – Хотя нет, охотникам до девичьих прелестей дела как не было, так и нет. А ты, – разгневанная красавица вновь повернулась к портрету, – вместо того, чтоб пялиться, лучше б того, кого надо вразумил, когда и куда смотреть!

Граф на портрете равнодушно уставился куда-то вдаль и на причитания красавицы не реагировал.

– Кобель ты, а не граф, – презрительно фыркнула Поля и, имитируя пренебрежительную пощечину, звонко шлепнула ладонью по портрету и уныло поплелась на своё место.

– К слову говоря, хозяин! – проводив Полину недоуменным взглядом, Пелевин, покачивая на ладони полупустой кувшин с хмельным, заинтересованно взглянул на дона Педро. – А спотыкаловку-то свою из чего гонишь?

– Чего сразу спотыкаловка?! – возмущенно нахохлился проповедник, выхватывая кувшин из рук траппера. – Вполне себе нормальная банановая брага, на конопле настоянная. Не вино, а роса божья, – глава общины аккуратно примостил кувшин на край стола и ткнул пальцем в Полину. – А девку свою уйми! Святых людей хоть в жизни, хоть на портретах бить негоже, – дон Педро попытался ухватить горло кувшина, промахнулся и, фокусируя взгляд, направил палец на стол. Покачавшись пару минут в попытках прицелиться, проповедник размашистым жестом вцепился в посудину с бражкой и с жадностью присосался к горлу. Сделав пару шумных глотков, он с недоуменной обидой покосился на траппера:

– Не вино, а благодать небесная! А он – спотыкаловка…

Не желая спорить попусту, Пелевин равнодушно пожал плечами и заплетающейся походкой пошатался к Полине, примостившейся в противоположном углу. Девушка, предоставленная самой себе, боролась со скукой изо всех сил: чередуя вялое ковыряние в тарелках с попытками пристроить голову на ближайший постамент как на подушку. И то, и другое – безрезультатно.

– Ну, ты как? – добравшись до Полины, Алексей присел на корточки и озорно подмигнул подруге. – Впечатлилась хозяйскими речами или и дальше во мраке греховном пребывать намерена?

– А вот и намерена! – сверкнув из-под бровей полупьяным взглядом, с вызовом бросила Полина. – Как по мне, так лучше жить с грехом, но в радости, чем в такой, – девушка презрительно покосилась на проповедника, – тоске, но в благости загнуться. Лёш, а Лёш! – жалобно затянула Полина, привычно теребя Пелевина за рукав, – а давай сбежим отсюда, а? – девушка тоскливо шмыгнула носом и просительно заглянула трапперу в глаза. – Ну не нравится мне святоша местный, никак не нравится. Доверия ни на грош не вызывает.