Последняя семья
Шрифт:
– Это никого манить не будет, – заметила Лаура, обращаясь к кофейной чашке. Нельзя сказать, чтобы картина Лауре нравилась, но так бывало со всеми ее работами. Будь это не так, она могла бы утратить талант, каков бы он ни был. Лаура не имела ни малейшего понятия, откуда вдруг у нее взялся этот дар (хотя сама она это так не называла). Лаура пришла к своему увлечению поздно, но оно поглотило ее, стало настоящей страстью. Прежде ей и не снилось, что такое возможно. Казалось, кисти по холсту движутся без всякого ее участия. Линии уверенно ложились на полотно, рука точно воплощала образы, рожденные ее сознанием. До того как Лаура открыла в себе эти образы, она была совсем другим человеком. Критики называли ее новой Анной Райе, и не столько потому, что они родились
Лаура вспомнила отзывы о последней своей выставке. За завтраком дочь настояла, чтобы ей позволили прочесть их вслух; «Эти картины привлекают, гипнотизируют, а потом надрывают душу, – писал Роджер Уолд в „Таймс-Пикеджун“. – ...Это образы ангелов... современных мучеников... зовущие к чему-то в силу самой своей природы... Классическая эротика... Такая живопись зачинает новое направление в искусстве». Некоторые люди любят искусство, которое бередит душу, а если произведение способно что-то зачать, тем лучше. Такие произведения стоят денег, и приток денег давал Лауре возможность жить в доме, выстроенном в 1840 году, рисовать в бальном зале, где некогда танцевал Джефферсон Дэвис, и при этом не трогать основной капитал.
Полотно, что стояло сейчас перед Лаурой, изображало Пола Мастерсона. Таким она его видела – раненым, смертельно испуганным, одиноким, раздавленным чувством вины. Пол занимал особое место в ее работе, потому что уход мужа наполнил Лауру болью, привел ее в замешательство, и она пыталась разрешить свой душевный конфликт на холсте. Даже если ее занимали другие сюжеты, стоило ей начать работу, как Пол помимо ее воли вторгался в картину. Так получилось и с этим полотном.
Линия подбородка, форма ушей, пронзительная синева единственного глаза, очертания рта, посадка и форма головы, хмурый излом бровей и призрак улыбки – все принадлежало Полу. На сознательном уровне, как считала Лаура, ей удалось справиться со своими чувствами к нему; на подсознательном же всякий раз, когда она о нем думала, в голове как будто опрокидывалось ведро с электрическими угрями.
Некоторые коллекционеры, купившие у Лауры ранние работы, потом избавлялись от них – то ли потому, что картины начинали раздражать владельцев, то ли из-за их несоответствия новому стилю оформления интерьера. К великой радости таких людей, спрос на картины отнюдь не падал, и перепродажа приносила солидную прибыль. Ценители, которым нравилось испытывать чувство тревоги, или те, кто хотел, чтобы их стены выглядели пооригинальнее, а коллекция росла в цене, расхватывали творения Лауры Мастерсон, как только те выставлялись на продажу. Лауре пришлось нанять агента, Лили Тенер, чтобы она курировала выстроившихся в очередь покупателей, составляла списки и договаривалась о цене. За четыре года цены на привилегию испытывать шок или очарование выросли с двух тысяч долларов за ранние полотна, законченные пять лет назад, до сорока. Теперь Лаура выставлялась в престижных галереях Нью-Йорка, Чикаго, Сан-Франциско, а через несколько месяцев намечалась выставка в Берлине. Ее работы просто созданы для немецкого рынка, утверждала Лили Тенер. «Эти колбасники (так Лили называла немцев) расхватают их и по сто тысяч за штуку».
Лаура вернулась к столу, опустила кисть в скипидар и загляделась на цветное облачко, расплывавшееся в банке. Когда кисть как следует пропиталась жидкостью, Лаура тщательно вытерла ее мягким полотном. Она снова и снова сжимала тряпкой щетинки, пока мокрые пятна не стали бесцветными. Потом промыла и вычистила остальные кисти, вымыла руки, бросила проскипидаренные тряпки в мусорный бачок с крышкой и взглянула на часы. Три часа утра.
Лаура бросила взгляд на стул в противоположном конце студии, где недавно сидел Рейд Дитрих, ее любовник, который любил читать здесь или просто следить за ней во время работы. Рейд был восприимчивым зрителем и хорошим критиком, его присутствие всегда действовало на Лауру благотворно. Сегодня он поднялся в спальню, не дождавшись, пока Лаура закончит. Иногда он так делал – ничего не говоря, просто исчезал из студии.
Лаура Мастерсон часто работала по ночам. Иногда она заканчивала только с восходом, когда золотистый свет утреннего солнца врывался в мастерскую через высокие окна. Лучи проходили сквозь граненое стекло, рисовали радугу на стенах, зажигали оранжевые сполохи на потолке. Но сколько бы Лаура ни работала, она всегда сама будила детей, кормила их, днем встречала из школы, обнимала и целовала на ночь. Желание находиться рядом с детьми всегда казалось Лауре важнее и сильнее желания писать. «Порисовать я могу и потом, когда они вырастут и заживут собственной жизнью». Ей не приходилось, как некоторым женщинам, выбирать между семьей и карьерой.
Дом стоял недалеко от собора Святого Карла в Садовом районе. Построили его в те времена, когда мастера собирали свои инструменты в холщовые котомки и скитались по стране, словно солдаты-наемники. Тогда дома украшали лепниной, яркой стенной росписью, декоративной кирпичной кладкой и фигурными кипарисовыми балками, скрепленными деревянными гвоздями. Полы стелили дубовые, прочные, как колода для рубки мяса. Люди, что строили этот дом, имели все основания говорить, что он простоит века – памятник красоте, изяществу и удобству.
Здание изуродовали и разгородили в 50-х годах нынешнего века. Наследники очередного владельца решили, что имущество должно приносить доход, и разделили дом на семь отдельных квартир. Когда Лаура купила его, он только что не разваливался на части.
Лаура никогда не писала ради денег. Она унаследовала крупную сумму от отца, высокооплачиваемого адвоката и члена правления банка Уитни. Часть этой суммы Лаура потратила на покупку и реставрацию дома, но ей понадобилось немало времени, чтобы обставить его. Современной в доме была только кухня, просторная и открытая. Мебель и обстановка остальной части дома была приобретена у антикваров.
Дом стоял на обнесенном оштукатуренной кирпичной стеной участке площадью немногим меньше двух акров. Растительность во дворе была предоставлена самой себе, и тропинки у границ участка переходили в густую чащу воинственных растений, вооруженных шипами и колючками острее жала. Лишь самые дикие представители фауны рискнули бы сунуться в эти непролазные дебри.
В доме было два этажа, причем первый находился на высоте четырех футов над землей. Широкие деревянные ступени вели к полукруглому портику с большими колоннами. Лаура устроила перед входом водоем, окруженный с трех сторон стеной живого бамбука, и полюбила сидеть там у воды, думать.
Пес по кличке Волк встряхнулся и побрел следом за Лаурой на второй этаж. Лаура, во сколько бы ни ложилась, всегда заглядывала перед сном к детям.
Ребу, который выбрал себе этот псевдоним в раннем детстве, решив, что Адам звучит, недостаточно мужественно, недавно исполнилось девять. Худенький мальчик с бледной кожей и рыжими, как у матери, волосами. Круглый год он спал в одном и том же красно-желтом спальном мешке. Лаура называла этот мешок коконом. В комнате Реба, как всегда, царил разгром. Разбросанные игрушки, хомячья клетка с единственным обитателем, птичья клетка с австралийским попугаем по имени Бисквит, комиксы, одежда покрывали коврик у кровати слоями, словно чешуя. Лаура мысленно взяла себе на заметку, что надо бы сподвигнуть сына на уборку в субботу. Она не возражала, когда он самовыражался, хозяйничая у себя в комнате, но считала, что какая-то дисциплина мальчику необходима. Собака вошла в комнату, посмотрела на спящую птицу, понюхала хомяка, который тут же юркнул в колесо, и свернулась калачиком у постели Реба. Волк останется здесь до утра, пока Лаура не спустится в кухню готовить завтрак.