Последняя свобода
Шрифт:
— Ты сказал «прошелестело».
— Да, тихий шелест, мгновенный. Ну, я осмотрел сад, потом побежал на озеро. Ты помнишь тот вечер?
— Да нет. Крепко принял за упокой Прахова.
— Темень кошмарная, тучи, настоящая буря, на рассвете жуткий ливень. Нигде ее не было, в общем, любовь не состоялась.
У них с Марией, должно быть, состоялась — прелестный рассвет в шуме и шепоте струй, смывших пыль, грязь и все следы.
— В среду я дождался его. У него в подъезде.
— Что он сказал?
— Не успел.
— Он тебя узнал?
— По
— Какой ты еще мальчик, Коля.
— Уже давно не мальчик.
— Мне, конечно, приятно, что ты так блюдешь несуществующую честь своей матери…
— Не надо, пап. С ней случилось что-то страшное.
— Или она на содержании у очередного…
— Ты же сам в это не веришь!
Не верю, он прав. Зато удостоверился задним умом, что я рогоносец. Впрочем, по-настоящему это меня не зажгло. Другое мучило, другое… вот это — «что-то страшное».
— Утром мы пошли купаться, — продолжал Коля, — и я сообразил, что надо дяде Васе позвонить. Сбегал на дачу.
— Как Мария приняла известие о смерти Прахова?
— Разве у нее что-нибудь поймешь! — вырвалось у Коли признание. — Она была на той стороне, я сплавал, сказал. В обморок не падала и не рыдала.
И тут она предстала перед нами в красном своем платье — взвинченная злая девчонка (это мое субъективное впечатление; Коля глядел на нее, конечно, глазами сердца). Он воспитанно встал (и я слегка приподнялся), усадил ее на плетеный садовый стул. Она заявила высокомерно:
— Я еще не поблагодарила вас за дедушку.
— За что? — насторожился я.
— Баба Маша говорила: вы его хоронили.
Сама старушка в тот день слегла.
— Похоронная комиссия.
— А вы?
— Присутствовал.
— А на поминках?
— Меня оттуда брат едва ночью уволок.
— Откуда?
— Из Дубового зала Дома литераторов.
— Было много народу?
— Полным-полно.
— Понятно.
Я не стал ее разочаровывать: было переполнено не из-за старейшего члена (поминали Прахова человек десять, не больше) — ресторан на другой день закрывался на месяц, как обычно летом, для какой-то профилактики. Избранные пользовались напоследок отличной кухней и питием. И ирония неуместна: наступают для нас и впрямь дни последние. Пойди попользуйся — не на что.
Молодые ушли наверх — я остался с тоской, стаканом и тайной.
Глава 5
Лифт со старческим всхлипом дополз до пятого этажа, я вышел и трижды позвонил. Долго не открывали, явился я без предупреждения, рассчитывая на эффект неожиданности. Эффект сработал: Иуда отворил дверь — да так и застыл.
— К тебе можно?
— Да, конечно.
Прошли под прицельными взглядами из кухни и соседских камер в захламленную бумажным мусором келью, которую заполучил Юра в результате сложного родственного обмена, чтобы «творить». Сели за стол друг против друга.
— Ты помнишь вечер шестого августа
— Почему я должен его помнить?
Притворщик из Юрочки никудышный.
— Ладно, напомним. Где в тот вечер вы с Марго занимались любовью: в саду или на озере?
— Нигде.
Он уже смотрел на меня достаточно твердо.
— Как звучит седьмая заповедь?
Опустил глаза.
— «Не прелюбодействуй», Юрочка, лучше глаз вырви. А шестая?
— «Не убий».
— Правильно. Я тебя обвиняю по двум статьям.
— Вы с ума сошли!
— Ах, по двум страшно? По седьмой у меня есть свидетель. Будешь позориться на очной ставке?
— Кто устраивает очную ставку?
— Я устраиваю, подонок!
Он вдруг благоразумно сдался и выбрал меньшее зло:
— Да, я любил вашу жену.
Сдался подозрительно легко.
— И ты вчера за моим столом разыгрывал постника?
— Не разыгрывал — я так живу. Я приехал к вам специально, чтоб себя наказать. А вы молчали! Лучше б вы поступили, как ваш сын.
Я же еще и виноват!
— Так ты его узнал?
— Конечно. Я даже не сопротивлялся.
— Попробовал бы. Значит, ты был уверен, что я о тебе знаю и молчу?
— Ну, после той драки…
— Коля и я — не одно лицо.
— Мало ли какие причины были у вас скрывать…
Причины? Уж не подозревает ли этот гаденыш во мне убийцу… Я внимательно изучал его: что в нем нашла Марго? Мягко выражаясь, не красавец: худющий, черноволосый, гоголевский нос, пушкинские бакенбарды. Молодость — вот что. Она внезапно окончилась, за два года он разительно переменился: богемный стиль — длинные волосы, вечно вдохновенное лицо, вечная сигарета в пальцах с обкусанными ногтями — сменился смиренно-православным: бакенбарды складно вписались в окладистую бороду и усы, нос в растительности словно уменьшился, глаза опущены… нет, не получается… пристальный прищур. Да, закамуфлировался парень.
— Ты мне обязан отчетом.
— Я понял. Вчера. С Маргаритой Павловной случилось что-то страшное.
— Что? Рассказывай!
— Вы ею пренебрегали.
Перед такой наивной наглостью я просто опешил. Впрочем, не так-то он прост и наивен.
— Ты смеешь выступать судьею?
— Нет, нет, я хочу объяснить. Она была одинока и…
— Ну ладно, она тебя соблазнила. Дальше что?
— Мы встречались четыре раза тогдашним летом. Всего четыре!
— Арифметика тут ни при чем. Что с ней случилось, ты скажешь наконец?
— Не имею понятия.
— Ты был шестого в Кукуевке?
— Был.
— Ну?
— Около десяти, наверное. Я шел по улице и увидел, как из вашей калитки вышла женщина.
— Марго?
— По-моему, нет. Повыше и пополнее. Правда, было темно, тучи жуткие, но на другой стороне, наискосок, уличный фонарь слегка рассеивал мрак.
— Она шла тебе навстречу?
— В противоположную сторону. И сразу свернула за угол.
— Тебя заметила?
— Нет, я спрятался за куст у обочины.