Последняя свобода

Булгакова Инна

— В сумке. Надеюсь, в ресторане я роман не читал?

— Ни-ни, все было пристойно. По русскому обычаю завыли, конечно, но негромко. Когда ваш брат вернулся…

— Знаете, он тоже смутно помнит.

— Смутно? — Милашкин улыбнулся тонко и понимающе. — Рыцарь.

— Его ведь долго не было?

— По-моему, да. Пришел под занавес, но, кажется, без сумки. Впрочем, не ручаюсь, нет.

— А с кем он ушел, вы знаете?

— А что он говорит?

— Темнит.

— Ну вот! А я буду

компрометировать даму.

— Артур Иосифович, вы меня поймете как никто: речь идет о моем творчестве. Вдруг она что-нибудь помнит, я к ней подойду крайне осторожно. О вас — ни слова.

Милашкин решился.

— Я вышел на минутку… освежиться. И увидел, как ваш брат идет на выход, обнявшись с женщиной.

— Фантастика! Вы его точно узнали?

— Точно. Он оглядывался, озирался.

— Кто же она?

— Никаких имен! Я намекну: она хромала.

— Сломала ногу?

— Не знаю, по какой причине, но она вообще хромоножка.

Я сосредоточился. Член Союза писателей — хромоножка. Как редко я бываю в наших заведениях… Вдруг меня осенило!

— А, понимаю. Очень благодарен, Артур Иосифович.

— За вами двухтомник, — сказал он с горечью.

— С удовольствием подарю, если выйдет.

— Все-таки странная история с вами приключилась, Леонтий Николаевич. Может, пахнет плагиатом?

— Да вроде ничего в печати не мелькало.

— Если что — судитесь, — секретарь улыбнулся ядовито. — Получите миллион за моральный ущерб и рекламу.

Уже подходя к нашей калитке, я проворчал:

— Если б он мог догадываться, чем эта странная история пахнет! — и добавил с усмешкой: — А знаешь, Коль, единственный, кто реально выгадал от смерти Кащея Бессмертного, — это его правнучка. Но у нее (тоже у единственной из всех) алиби. Мною же засвидетельствованное. Кстати, состояние пойдет в нашу семью?

Он ничего не ответил, обогнав меня с непроницаемым лицом.

Глава 9

Господи, что за сон мне снился перед самым пробуждением! Я, еще ребенок, ужу с кем-то рыбу. Некто в черном, и мне знакомый, чувствую, но без лица. Удочка одна на двоих, мы вырываем ее друг у друга. А кругом все блестит, переливается в оранжевых полуденных пятнах солнца. Я тащу из воды что-то тяжелое, надрываюсь — никак! Тот, «без лица», пытается помочь — на поверхность всплывает нечто большое, красное… отчего я вдруг содрогаюсь, выпускаю удочку и просыпаюсь в своем кабинете на кушетке. Двенадцатый час! Не слабо… но полночи не спал…

Нет, эдак жить невозможно, надо действовать! Еще полусонный, под впечатлением речной ряби и красной жути я врываюсь в спальню проводить осмотр. И есть на что посмотреть: на семейном ложе сидит Мария в желтом сарафанчике

и ест яблоко. Молодая хозяйка, так ее разэтак!

Забыв, что я в пижаме (хуже — в одних пижамных штанах; мне суждено появляться перед ней расхристанным), я спрашиваю с сарказмом:

— Вы теперь здесь будете жить?

— А вы против?

Тон какой-то новый, дерзкий и дразнящий. Я внимательно посмотрел на нее, засмеялся и сел на пол, на ковер… по-турецки или по-тибетски, черт их разберет, в общем, меня вдруг увлекла какая-то новая опасность, неведомая.

— Где Коля?

— Пошел на озеро.

— Послушайте, Мария…

— Только вы меня так называете, — перебила она.

— Как же вас кличут?

— Машка, Машенька, Марья Петровна.

— Петровна, будьте любезны…

— Называйте по-прежнему.

— Что написал ваш прадед в завещании?

Золотые глаза глянули грозно, словно с ненавистью, но низкий голос прозвенел вкрадчиво:

— Неужели вам не надоела эта история?

— Надоела до смерти.

— Еще бы!

— Но я не могу успокоиться…

— Не смешите меня. Пусть все останется как есть.

— Что у меня есть-то? Ничего нету.

Все-таки я ее рассмешил: расхохотавшись, она швырнула надкушенное яблоко и притянула меня к себе — золотые глаза сияли по-прежнему грозно — и я, как последний дурак, повлекся к этому огню, к смертному греху. Она поцеловала меня в губы и посмотрела с любопытством: какова, мол, реакция… Реакция была что надо, это я помню, а остальное… да все помню, все, будь оно проклято! Но не вдаваться же в подробности — занятие всем знакомое, общечеловеческое… Я же словно с ума сошел!

В сумятице совокупления, в фантастическом свете вишневого воздуха, будто напоенного вином, все и кончилось.

— Какой ты все-таки негодяй, — заметила она задумчиво и исчезла.

Не то слово! Никогда не войду в эту комнату. Я неловко повернулся на бок и увидел на бледно-лиловом супружеском покрывале кровь. Лишить невинности свою будущую невестку! Я даже застонал от ужаса, от почти физического отвращения к себе, ко всему…

В дверь сунулся Коля и спросил с тревогой:

— Пап, тебе плохо?

— Мне очень хорошо. Уйди, ради Бога!

Я чувствовал себя сыноубийцей и боялся выходить. Не знаю, сколько провалялся в прострации, покуда действительность обрела реальную, хотя сколько-то прежнюю атмосферу. Нет, прежнего не воротить, все по-другому.

Потерянный взгляд зацепился за картину, висящую на стене в изножии кровати. В красноватом сумраке я плохо различал изображение, но угадывал всей душой. Это была уменьшенная отличная копия нестеровского «Видения отроку Варфоломею». Давний подарок отца — две копии: мне и брату.