Последняя теория Эйнштейна
Шрифт:
Детектив смотрел прямо перед собой.
— Это был какой-то сумасшедший. У мистера Кляйнмана ожоги третьей степени на лице, на груди и в области гениталий. Кроме того, у него коллапс легкого и повреждения других внутренних органов. Врачи говорят, что сердце у него уже не выдерживает. Мне очень жаль, мистер Свифт.
Дэвид сглотнул.
— Его будут оперировать?
Родригес покачал головой:
— Он не выдержит операции.
— Черт побери, — процедил сквозь зубы Дэвид.
Он испытывал скорее не горе, а гнев. Кулаки сами сжимались при мысли о том, что
Они подошли к дверям с надписью «ОТДЕЛЕНИЕ ТРАВМАТОЛОГИИ». Через открытые створки были видны сестры в больничных халатах, окружившие койку, обставленную медицинской аппаратурой: кардиомонитор, дефибриллятор, тележка с лекарствами и приборами, штатив с капельницей. Кто лежит на койке — из коридора видно не было. Дэвид собирался шагнуть внутрь, когда Родригес взял его за руку.
— Я знаю, что это будет трудно, мистер Свифт, но нам нужна ваша помощь. Я прошу вас спросить у мистера Кляйнмана, помнит ли он нападение. Санитары говорят, что в машине он повторял какие-то имена. Какие? — повернулся он к стажеру через плечо.
Мальчишка листанул блокнот.
— Секунду, сейчас. Помню, что имена были немецкие… а, вот они. Айнхайт Лихе и Фельд Терри.
Родригес уставился на Дэвида.
— Вы знаете кого-нибудь из этих людей? Это были сотрудники мистера Кляйнмана?
Дэвид повторил про себя: «Айнхайт Лихе, Фельд Терри». Странные имена, даже для немецких. И тут до него дошло.
— Это не имена, — сказал он. — Это два немецких слова. Einheitliche Feldtheorie.
— И что они значат?
— Единая теория поля.
Родригес недоуменно уставился на него:
— А это еще что за чертовщина?
Дэвид решил остановиться на объяснении, которое дал Джонасу:
— Теория, которая объясняет все существующие силы в природе. Все, от гравитации и электричества до внутриядерных. Святой Грааль физики. Над этой проблемой работают много десятков лет, но пока еще никто этой теории не выдвинул.
Пузатый сержант усмехнулся:
— Ага, значит, она и есть наш подозреваемый — единая теория поля. Мне как, сообщить всем постам?
Родригес снова поморщился, глянув на сержанта, и обернулся к Дэвиду:
— Вы просто спросите мистера Кляйнмана, что он помнит. Любая мелочь может оказаться полезной.
— Ладно, постараюсь, — кивнул Дэвид, но мысли его были далеко. Почему Кляйнман повторял именно эти слова? «Единая теория поля» — термин несколько старомодный. Сейчас большинство физиков предпочитают говорить о теории струн, М-теории или квантовой гравитации — так называются более современные подходы к проблеме. Более того, Кляйнман не был энтузиастом ни одного из этих подходов. Как он говорил, его коллеги-физики тут все делают неправильно: вместо попыток понять, как устроена вселенная, они громоздят аляповатые башни математических формул.
Родригес бросил на него нетерпеливый взгляд. Потом взял у него из рук «СуперПолив» и подтолкнул Дэвида к дверям травматологического отделения.
— Вы бы побыстрее, он вряд ли долго протянет.
Дэвид
Первое, что он заметил, были повязки — большой марлевый тампон слева на лице и пропитанные кровью бинты на груди. Повязки покрывали почти все тело Кляйнмана и все же не могли скрыть все раны. Виднелись нашлепки засохшей крови под седыми волосами, багровые синяки в форме ладони на обоих плечах. Но самое худшее — темно-синий оттенок кожи. Дэвид достаточно разбирался в физиологии, чтобы понимать значение этого признака: сердце больше не снабжало организм обогащенной кислородом кровью из легких. Врачи пристегнули Кляйнману кислородную маску и привели его в сидячее положение, чтобы откачать жидкость из легких, но особого эффекта эти манипуляции не дали. Дэвид, глядя на профессора Кляйнмана, сам ощущал себя так, будто у него грудь полна жидкости. Старик уже походил на труп.
Но прошло несколько секунд — и труп зашевелился. Кляйнман открыл глаза, медленно поднял к лицу левую руку. Скрюченными пальцами постучал по маске, закрывавшей ему рот и нос. Дэвид наклонился к постели:
— Доктор Кляйнман! Это я, Дэвид. Вы меня слышите?
Глаза у профессора были мутные, водянистые, но они повернулись к Дэвиду. Кляйнман снова постучал по кислородной маске, потом нащупал виниловый воздушный мешок, наполняющийся и спадающийся как третье легкое. Пошарив неверными пальцами, он ухватился как следует и потянул.
— Что такое? — спросил встревоженный Дэвид. — Что-то не так? Воздух не проходит?
Кляйнман потянул сильнее — мешок искривился у него в руке. За пластиковой маской зашевелились губы. Дэвид наклонился ближе.
— В чем дело? Что случилось?
Старик покачал головой. Капля пота сбежала полбу.
— Не видишь? — прошептал он из-за маски. — Совсем не видишь?
— Что я должен видеть?
Кляйнман отпустил мешок и поднял руку; медленно повернул ее, будто показывая выигранный приз.
— Какая красота, — прошептал он.
Дэвид услышал бульканье у него в груди — жидкость вливалась в легкие.
— Вы знаете, где вы, профессор? Вы в больнице.
Кляйнман продолжал изумленно рассматривать собственную руку — точнее, пустое пространство, которое держал в ладони.
— Да-да, — просипел он.
— Кто-то напал на вас у вас дома. Полиция спрашивает, не помните ли вы чего-нибудь.
Старик закашлялся, заляпывая внутренность маски розоватыми капельками, но глаза его не отрывались от невидимого кубка у него в ладони.
— Он был прав. Mein Gott, он был прав!
Дэвид прикусил губу. Сейчас он уже не сомневался, что Кляйнман уходит, потому что уже видал такое. Десять лет назад он стоял у больничной койки своего отца и смотрел, как тот умирает от рака печени. Отец Дэвида, Джон Свифт, водитель автобуса и бывший боксер, бросил семью и допился до смерти. Своего сына он даже не узнавал — только метался под одеялом и проклинал знаменитых некогда боксеров второго полусреднего, что лупили его до бесчувствия тридцать лет назад.