Последняя война

Росляков Василий Петрович

– Сиди уж, горе горькое, оденусь.

– Вот я сейчас, я сейчас...
– бушевал старик, и руки слабые его дрожали, голова нетвердо держалась на шее.
– Когда мы у Аршаве стояли...

– Помолчал бы хоть ты со своей Аршавой, - отмахнулась от старика хозяйка.

Девки то принимались реветь или плакать втихомолку, то слонялись без дела по комнате. Сашкина смерть их потрясла.

Дебринцы хотя и поверили Марафету, что он не даст сжечь деревню, все же со дня на день ждали беды. Марафет Марафетом, а немцы немцами. Однако же все было тихо, никто деревню не жег, над людьми не насильничали, как это случалось в других местах за убийство старост, поставленных немецкими властями.

А когда был назначен новый староста, Прокопий Гуськов, совсем все успокоились.

Прокопий, еще молодой кареглазый мужик, недавно вернулся домой из окружения. Как новый староста, ничего особенного он не делал, ни в чем не изменил своего прозябания, своей жизни, за исключением одного: пить стал днем и ночью, когда не спал. И Домну, жену свою, перестал слушаться.

Славка и Гога не пошли к Марафету за справкой на жительство, они не собирались тут жить вечно, они ждали прихода партизан, потихоньку выспрашивали, разузнавали, приглядывались к людям.

На второй или на третий день после назначения нового старосты Славка решил зайти к нему. Просто так, посмотреть на человека, который согласился работать с немцами, посмотреть, познакомиться.

– Здравствуйте, - сказал он, войдя в избу.

Домна, истопив печь, выгребала золу. Она оглянулась на Славку, поздоровалась. За столом, под иконами, положив голову на руки, спал Прокопий, с утра, видать, уже напившись. На подоконнике девочка соскабливала пальчиком иней со стекла и тихонько, с картавинкой, пела частушку. Она оглянулась на вошедшего, увидела его и опять принялась за свое.

Мой миленок на бою,

Ен на самом на краю,

Проливает кровь горячую

За родину свою...

пела тихонько девочка, не обращая внимания на Славку. Прокопий почуял: вошли. Приподнял голову, открыл тяжелые веки.

– А-а...
– сказал он.
– Проходи, садись. Домна!
– рявкнул на жену.

– Под столом твоя Домна, никуда не делась, - равнодушно отозвалась та.

Прокопий достал из-под стола начатую бутылку и сказал:

– То-то, ты у меня молчи.

Славка снял шапку, прошел, сел на табуретку против старосты.

– Я у Сазонихи живу, может, знаете, - начал было Славка.

– Ты молчи, - перебил его Прокопий, - я всех вас знаю. Если ты у меня человек, - значит, выпьешь со мной, с Прокопом Гуськовым, с немецким старостой, ...его мать.

Неверной рукой разлил он по стаканам и выпил, не дожидаясь Славки.

– Домна, - сказал он жене, - ты ступай, с человеком буду говорить, ступай. А ты, - повернулся к девочке, - на печку и перестань играть свои змеиные песни, не терзай отца своего.

Домна накинула платок и вышла.

– Ты, Слава, пей и молчи, - теперь Прокопий обратился к Славке.
– Ты молчи, Слава. Пришел на заметку Прокопа брать, так, что ли? Ну и не человек ты, и разговаривать я с тобой не желаю. Не желаю, понял?

Глаза у Прокопия были очень пьяные. Когда он хотел посмотреть на Славку, то зрачки поднимались раньше, чем голова, поэтому они уходили под верхние веки и в глазах оставалось много синеватого белка. Славке было неприятно и жутко, когда на него смотрел Прокопий почти одними белками, вроде как слепец.

– Ты думаешь, Прокоп не знает, что в листовке твоей написано? Славка насторожился.
– А может, я специально, понял? Пошел специально в старосты. А? Может, я оружие хочу получить? Специально. Может, я и пью специально...

– Я, Прокоп, в другой раз зайду, - сказал Славка.
– Хочу с трезвым поговорить.

– Ты сиди. Сиди и молчи. Понял? Трезвей этого я не бываю. Если ты человек, тогда выпей со мной.

Славка опять присел и выпил еще стакан самогонки. Девочка заигралась на

печке и опять стала напевать.

– Слышишь, Слава?
– пожаловался Прокопий.
– Не уважает отца, маленькая, а не уважает, ни-ни, и не жалеет... А ты на заметку меня не бери, ты меня должен пожалеть. Ты грамотный, не дай пропасть неграмотному. Вот затребую у немцев оружия и... специально. Понял? Дай твою руку, Слава, специально...

Слава ушел с тяжелым чувством, с разбухшей головой. Может, от непривычки к самогону, может, оттого, что, считая себя неглупым, а напротив, даже весьма тонким и понятливым человеком, он никак не мог проникнуть в тайну, понять смысл того, что видел вокруг. Никак, например, не давался Марафет, непонятно было, почему его немцы не только слушались, но и боялись, непонятно было, как можно дойти до такого ясного и абсолютно немыслимого отношения к событиям - против немцев, против Советской власти, против партизан, но за русских людей. Это не укладывалось в Славкиной голове, которая привыкла думать в пределах прямых, отчетливых и недвусмысленных понятий. В эти понятия укладывалось естественно и четко все, что происходило в мире, все, что в нем было, есть и будет. Классы, классовая борьба, белые и красные, враги народа, шпионы и диверсанты. Все так просто и понятно. Но почему же тогда Марафет? Почему он так привычно говорит эти дикие слова: "Господа мужики и господа бабы"? Почему Прокопий Гуськов стал старостой? Не председателем, не секретарем, не заведующим, а этим старорежимным старостой, да еще на службе у фашистов, которые там, на передовой, стояли и сейчас стоят страшной силой, в которую можно только стрелять, с которой можно только драться до конца, до последнего вздоха, до последней капли крови? И потом, этот самогон. Неужели человек может с утра до ночи пить, не переставая, не приходя в сознание? Прокопий же пьет так. А был ведь совсем недавно неплохим советским человеком, работал в колхозе, получал на трудодни, голосовал на собраниях и так далее. А Марафет - здоровый, красномордый, в белом халате - стоял за стойкой станционного буфета, шутки шутил с посетителями, которых знал поименно, приставал к начальнику станции: "Иван Иваныч, надо лавочку мою подремонтировать, посетитель культуры требует, а где же она, культура, деньги спущены, а ремонта нет".
– "Погоди немного, займемся и буфетом", отбивался Иван Иванович. "Сколько ж можно ждать, товарищ Бобков!" А теперь: "Господа мужики и господа бабы". Голова пухнет.

Славка пришел домой, разделся, примостился на низенькой скамеечке возле казенки и сидел так, тупо раздумывая над своими вопросами да и над самим собой. Сам-то он кто сейчас? На какую такую полочку можно положить его самого? Что-то надо делать, чтобы определиться наконец в этом хаосе, где, по глубокому Славкиному убеждению, все-таки все делились на красных и белых, на наших и не наших. Саня не знал, как подступиться к Славке, чем помочь ему. Саня думал, что Славка угнетен тем, что чувствует себя не на месте в их доме после страшной Сашкиной смерти, а также оттого, что не может добыть себе кусок хлеба наподобие Гоги. Так понимал Саня, слонялся вокруг Славки, страдал. Долго ходил вокруг, щурил глазки, потом сказал:

– Слава, напишите мне записку к голопятовскому мельнику, чтобы он отпустил муки.

– Я не понимаю тебя, Саня, - удивился Славка.

– Напишите, Слава, - не унимался Саня.

– Что я напишу?

– Чтобы муки отпустил.

– Ты что, Саня? Я уж говорил тебе, не выдумывай про меня чего не следует.

– Да вы только напишите, Слава, и он послушается. Вы же умеете по-немецки? Напишите по-немецки, а килограммы цифрами проставьте. Я скажу, что немцы послали.

"Ну, голова", - подумал Славка.