Последняя война

Росляков Василий Петрович

Сидели, говорили. И вдруг возник шум наверху. Прогремел одинокий выстрел. Все сыпанули из землянки.

Разведчики вернулись. Как и Виктор со Славкой, они еще на подходе к землянкам сорвали с дерева этот приказ. Загорелись глаза у Скибы, пистолет выхватил, полетел к штабной. Ребята вслед за ним. Скрутили его, стали держать, успокаивать, но выстрелить один раз Скиба успел. Когда его схватили сзади, а часовой перегородил ему дорогу в штабную землянку, Иван успел выстрелить в дверь. Пока шла тут возня, пока кричал и грозился Иван, удерживаемый ребятами, подкатила легкая линейка,

и с нее соскочил скрипучий кожаный Емлютин. Тоже прибыл. А на линейке сидела Соня. На ней была пятнистая немецкая плащ-палатка, и все равно, когда Соня сошла с линейки, было заметно, что она в положении.

Соня ушла из лагеря без дороги, потому и не встретили ее Виктор со Славкой, ушла в штаб. Там попала прямо к Емлютину, и он немедленно велел запрячь линейку и вместе с Соней помчался в отряд.

Ребята отпустили Ивана, к нему подошла Соня.

– Что за базар?
– строго спросил Дмитрий Васильевич, проходя сквозь расступившуюся толпу. Он кивнул Соне, она повернулась и пошла за Емлютиным.

Опять взбунтовался Иван, бросился вслед. Дмитрий Васильевич резко оглянулся назад.

– Все по своим местам! А ты, герой...
– сказал он Скибе.
– Развели тут детский сад, пистолетом играет, герой.

Дмитрий Васильевич с Соней прошли в землянку. За ними, ничуть не стесняясь, Виктор втащил и Славку.

Соня присела в уголок, неловкая, с лицом, покрытым красными пятнами. Если смотреть на одно только ее лицо, можно было подумать, что это подросток, школьница с припухшими губками и круглыми полудетскими глазами.

Кочура в первую же секунду, как только вошел Емлютин, подумал: ну, все, заварил кашу, теперь не расхлебаешь. Но, подумавши так, не стал отступать тотчас же, а взбычившись стоял за своим столом, не смел сесть, не смел предложить сесть и Емлютину, ждал.

Дмитрий Васильевич прошелся по землянке, перекатывая желваки под темными скулами. Потом остановился, бросил картуз на стол, на бумаги Кочуры, и резко сказал:

– Ну, что, дуракам закон не писан? Так, что ль?

Кочура не ответил.

– На мать руку поднял, ей же матерью становиться, первый раз, она человека несет, а ты, начштаба...
– снова заговорил Емлютин, глядя на лысую угнувшуюся голову Кочуры. И по-деловому закончил: - Извиняться будешь или в трибунал пойдешь?

– Я трибунала не боюсь.

– Тогда чего стесняешься? Это корреспондент газеты и представитель политотдела, их стесняться нечего.

– Соня, поди сюда, - сказал низким сильным голосом Кочура. Соня зашуршала палаткой, встала с усилием, подошла к столу, и пятна на ее лице стали еще заметней.
– Прости, дочка, старого дурака... старого солдата.

– Я вас прощаю.

Наступило молчание, Дмитрий Васильевич полез в карман за кисетом, стал сворачивать цигарку, и слышно было, как он рвал полоску газетной бумаги, слышно, как из щепотки сыпанул табаку на оторванный листочек, как сплюнул табачную мелочь, прилипшую к губам, когда склеивал цигарку. Молчание было не тягостным, когда всем бывает неловко, а тем редким молчанием, когда у каждого от внезапной любви друг к другу комок подкатывает к горлу.

Судьба не часто дарит человеку минуты такого молчания.

– Иди, - Кочура тронул прокуренными пальцами Сонину голову, темную кудрявую голову со спущенным платком.
– Трибунала я не боюсь, Дмитрий Васильевич. Не знаю, кого поставить перед ним за Настю. Тут уже никакие слова, никакое прощение не поможет. Знает же Соня о Насте, та тоже не послушалась, отвезли рожать в деревню, уже на девятом месяце, а немцы повесили ее, дознались, что партизанка. Нет, дурочки, нарушают. И ты, Соня, тоже. А теперь извиняйся перед вами...
– И сел Кочура за свой стол и тоже достал курево.

– Если у тебя все, начштаба, - сказал Емлютин, - тогда зови разведчиков, у меня срочное дело к ним, да вели приказ свой посрывать с дерев, документ ведь исторический, не дай бог пропадет и никто о нем знать не будет. Язык-то какой, язык!

Раз уж Емлютин засмеялся, - значит, все, значит, инцидент исчерпан, Кочура прощен и все забыто.

– Вот у кого, корреспондент, учись языку, - все же не смог не добавить Дмитрий Васильевич.

В землянку набились разведчики. Человек двенадцать. Разместились, замолчали. Скиба воинственно хохлился в углу, возле Сони.

– Прошу, товарищи разведчики, принять к сведению, приказ свой начштаба отменил, - сказал Дмитрий Васильевич.
– Этому Скибе за стрельбу я бы на месте командира дал наряд вне очереди. Теперь о Калмыковой. Если муж разрешит, отправим ее на Большую землю с первым самолетом.

– Она не полетит, - глухо отозвался Скиба.

– Ну, это мы еще посмотрим, - сказал Дмитрий Васильевич.
– С этим все. Теперь у меня дело, срочное, задание фронта. Нужно пройти в Унечу, к немцам, в самое пекло. Задание опасное. На добровольца.

– У нас любой пойдет, - сказал командир разведчиков.

– Мне не любой нужен, мне нужен доброволец.

– Я пойду, - встал Иван Скиба. За ним еще двое поднялись.

– Иван, тебе нельзя, - сказал командир.

– Это как понимать? Мне нельзя? Ведь не я беременный, она.

– Заткнись, - сказал командир.

Соня умоляла глазами Ивана, но он не смотрел на нее, с вызовом держал поднятое лицо и твердил свое.

– Я должен, я за двоих буду, пока она не может.

– Не годишься, - сказал Дмитрий Васильевич.
– Выдержки нет, загремишь сам и дело не сделаешь. Человек туда отправлен, но его нет, не вернулся. Повторяю, это опасно и сложно.

– У меня выдержки хватит, - не сдавался Скиба.

Тогда зашуршала палаткой Соня. Она прошла к столу, поглядела на Дмитрия Васильевича, на Кочуру, на ребят.

– Вы послушайте меня, - сказала Соня.
– Не перебивайте. Пройти в Унечу парню нельзя, как вы хотите. Туда может пройти только женщина, девушка или подросток, но и тут риск очень большой. Нельзя посылать на смерть ни девушку, ни подростка, ни женщину... На риск. А мужчину - на прямую смерть.

– Поэтому я и спрашиваю добровольца, - не сдержался Дмитрий Васильевич.
– Туда послана женщина, но она не вернулась. Подростков у меня нет. Спрашиваю добровольцев.