Последняя загадка Ивана Грозного
Шрифт:
– Не ищи, дяденька, – проговорил Коряга, сдвинув брови. – Все одно не найдешь. Никто с таким делом не сладит, окромя Степана Коряги! Нету на Москве другого такого человека!
– Значит, договорились, – проговорил иноземец удовлетворенно и поднялся из-за стола. – Сделаешь дело – встретимся здесь же, в этом кабаке.
Он повернулся и пошел к выходу.
На этот раз никто из посетителей кабака не посмел поднять на него глаз.
Только Коряга проводил иноземца долгим тяжелым взглядом, а затем негромко
Возле него тотчас возник тощий рябой мужичонка в рваной шапчонке.
– Чего надоть, Коряга Иванович? – проговорил он почтительно.
– Видел того басурмана, с которым я разговаривал?
– А как же, – мужичок степенно кивнул, – непременно видел.
– Сейчас беги за ним и разузнай – кто таков, где живет, чем занимается.
Мужичок метнулся к двери, но Коряга остановил его, снова щелкнув пальцами, и проговорил строго:
– И смотри, Таракан, чтобы он тебя не приметил!
– Обижаешь, Коряга Иванович! Таракан – он на то и Таракан, где хошь проползет, где хошь проберется, и никто его не приметит!
– То-то!
Распрощавшись с Тараканом, Коряга одним махом допил свою водку и подозвал к себе целовальника. Тот подошел неторопливо, с сознанием своей важности, и спросил:
– Тебе чего, Степан Иваныч – еще, что ли, зеленого нацедить? Не большой барин, мог бы и сам подойти.
– Водки мне хватит, я свою плепорцию знаю. Ты мне вот что, уважаемый, ты мне кое-каких людишек найди. Мне надежные людишки для дела нужны.
Целовальник опасливо огляделся по сторонам, подсел к Коряге, приготовился слушать.
– Первым делом Прошку Рваного… потом, значится, Фильку Конопатого… а еще Кузьму Оглоблю.
– Эка, спохватился, Коряга! – целовальник присвистнул. – Прошку Рваного я тебе никак предоставить не могу. Прошку на Ильин день царевы люди поймали, плетьми секли да на кол посадили. Фильку тоже ловили, да только не поймали, он к татарам сбежал, так что его тоже никак не достать.
– А Кузьма? Кузьма-то на Москве?
– Вот Кузьма на Москве, да только проку от него тоже мало: хворь на него напала, не то огневица, не то черная немочь, лежит Кузьма лежмя и встать не может. Не сегодня завтра помрет.
– Плохо дело, – огорчился Коряга. – А нет ли других каких надежных людишек?
– Как не быть, людишки всегда найдутся. Есть у меня Афонька Ноздря, да Николка Репа, да Ахметка татарин. Хорошие людишки, надежные, проверенные.
– Кем проверенные? – насупился Коряга. – Мне абы кого не надо, мне на серьезное дело идти.
– Кем надо, тем и проверенные! Афонька с Васькой Босым ходил, а Николка с Ахметом – с самим Иваном Григорьевичем…
– С Костылем? – переспросил Коряга.
– С ним. Так что ежели чего надо, ты только свистни…
– Надо, непременно надо! Ты мне их сегодня к вечеру предоставь,
– Непременно к вечеру предоставлю. А теперь не нацедить ли тебе еще зеленого?
– Сказано тебе – хватит, я свою плепорцию употребил! – Коряга поднялся с лавки и собрался уже покинуть кабак, но в это время в двери его вошла новая ватага. Да такая ватага, каких в этом кабаке отродясь не видывали.
Впереди этой ватаги важно вышагивал рослый детина в красном кафтане, в рысьей шапке с парчовым верхом. На боку у него болталась длинная персидская сабля, щеки нарумянены, глаза подведены, в ухе бренчала золотая серьга.
И прочие молодцы, что за ним пожаловали, были под стать своему главарю – пышно разодетые, с размалеванными по новой московской моде лицами.
Увидев этих посетителей, целовальник мигнул Коряге, и тот стремглав кинулся к незаметному выходу позади прилавка, завешенному драной рогожей.
– Это кто ж такие будут? – вполголоса спросил своего соседа пожилой мастеровой, сидевший в углу кабака под иконами.
– Э, дядя, видать, давно ты на Москве не был! – ухмыльнулся его сосед, мещанин с испитым лицом.
– Давно, – признался мастеровой. – В Литву с артелью ходил на заработки.
– Оно и видно! Это ж опричники, царевы люди!
– Царевы люди? – недоверчиво переспросил мастеровой. – Для чего ж царю такое заведение?
– Для того Грозный царь их над нами поставил, чтобы народ они по-всякому мучили и притесняли, мужиков смертным боем били, а баб да девок насильничали… Ездят они, ироды, и по Москве, и по всей Русской земле, ровно саранча, к седлам поганые метлы привязаны да головы собачьи…
– Спаси меня Николай Угодник! – испуганно перекрестился мастеровой. – Это для чего же такой страх?
– Для того, говорят, что они метлой со всей Руси крамолу да измену выметают, а собачьи головы – потому что они, как псы цепные, зубами грызут врагов царских.
– Что же вы их терпите?
– А как не терпеть? Кто не стерпит, слово одно им поперек скажет, того царевы люди лютой смерти предают – либо повесят на воротах, либо голову саблей смахнут, либо на кол посадят…
– А что ж они размалеваны, как непотребные девки?
– А это, дядя, теперь так у боярских детей заведено, чтобы щеки румянить да глаза красить. И эти, опричники, туда же, за боярами тянутся…
– Тьфу, срамота! – мастеровой плюнул на посыпанный соломой пол, перекрестился.
– Тише ты, дядя! – шикнул на него сосед. – Не ровен час – услышат, враз лишишься головы!
Опричникам, однако, было не до досужих разговоров.
Подойдя к прилавку, их главарь ударил по дубовой доске тяжелым кулаком и мрачно уставился на целовальника.
Тот униженно склонился, забормотал заплетающимся от страха языком: