Последняя жатва
Шрифт:
– А ты не рано? – спросил Петр Васильевич.
– Да уж проехал молоковоз на ферму. До грейдера дойдем – он как раз и поедет.
Петр Васильевич перекинул через руку свой старый рабочий пиджак, – может, в райцентре они с Митрошей заночуют, так пригодится. Вдвоем они молча зашагали по улице, Петр Васильевич – в легких брезентовых полуботинках, Митроша – скребя сухую землю заскорузлыми сапогами.
Митроша зевал, широко раздирая рот. Не выспался. Вечером, когда Петр Васильевич зашел к нему уговориться о поездке, он сидел в кампании с каким-то своим родичем, крепко хмельной.
Небо на восходе тепло и нежно желтело.
Бортовой грузовик с молочными флягами, гремуче подпрыгивая на сухих кочках, вывернул от фермы на широкий грейдер.
–
Грузовик набрал скорость. Тугой ветер засвистел вокруг Петра Васильевича, ухватил его за волосы, стал их трепать, дергать, будто в намерении вырвать совсем. Полные молока алюминиевые фляги побрякивали, толкаясь друг о друга, иногда грузно подскакивали и грохали о днище все разом – на каком-нибудь крутом ухабе или глубокой выбоине. Серо-лиловая пыль бешено вихрилась за грузовиком. Когда грейдер слегка поворачивал, становилось видно, что сзади дорога до самого горизонта вся застлана непроглядной клубящейся мглой.
Да, совсем не то, что в председательском «Жигуле»! Фляга, на которой сидел Петр Васильевич, ерзала, норовила выскочить из-под него, спиной он то и дело ударялся о железную стенку шоферской кабины, рука, державшаяся за борт, срывалась. Отвык от такой езды, за месяцы своей болезни даже как-то успел позабыть, какие они – для колес, для ездоков – районные сельские дороги. Один только вот этот их молоковоз – и уже пыли на всю степь, за десять километров видно! А что будет на районных дорогах недели через две, когда пойдет из-под комбайнов хлеб, повезут его на тока, с токов – на хлебоприемные пункты, к станции?
Митрошу дорога тоже протрясла до самых потрохов, но на пользу: разогнала его сонную хмельную дурь. Вылез он ожившим, с повеселевшим лицом – точно не полчаса жесткой тряски получил, а какое-то приятное, нужное для себя удовольствие.
– Погоди, Василич, дай свои части на место прилажу, желтки с белками перемешались, – состроил он озорную ухмылку, раскорячивая ноги и поддергивая, оправляя на себе пояс и брюки, закрутившиеся чуть не винтом.
– Гад какой, чертяка! – ругнул он уехавшего шофера. – Что ты гонишь так, говорю, убьешь ведь! А я, говорит, за тебя не расписывался, только за молоко…
Они слезли с грузовика как раз возле станции, желтого вокзального зданьица, и Митроша, одернув и поправив одежду, тут же повел глазами на то место, где всегда стояла желтая цистерна с пивом и краснолицая бабенка наливала пенящиеся кружки.
– Эх, пивка бы сейчас глохтонуть!
Цистерна стояла на своем месте, но на передней ее части, что открывалась в виде прилавка с фонтанным устройством для мойки кружек, висел большой черный замок. Было еще рано, жизнь в райцентре еще не началась, все было еще заперто: столовая в ряду уличных домов напротив вокзала, хлебный магазинчик, киоск «Союзпечати», почему-то поставленный на пустой площади оторванно от прочих строений, в каком-то сиротстве и одиночестве, и тот продуктовый райкоопторговский ларек, где Митроша покупал закуску, когда навещал Петра Васильевича в больнице.
Идти разыскивать в такой ранний час нужных людей было бесполезно, и, чтобы протянуть время, и еще потому, что Митрошу томила жажда, друзья побрели по булыжному шоссе в центр поселка.
Но и там на всех магазинах и ларьках висели замки, открыта была только закусочная неподалеку от универмага. Собственно, она еще не действовала, положенное ей время тоже еще не наступило, но буфетчица уже возилась внутри – мела веником пол между высокими круглыми столиками на железных ножках.
– Уже прут, уже прут, ну, народ! На ночь не закрывать – и ночью все бы перли, лишь бы насосаться…
Буфетчица с силой, раздраженно ширкнула веником, подкатывая под самые ноги Петру Васильевичу и Митроше мусор из сухих рыбьих голов, хлебных корок, мелкой яичной скорлупы, точно именно они были главными виновниками беспорядка в помещении.
– Валечка,
– Все вы у меня вот уже где, алкоголики проклятые! Вам бы все хлестать да хлестать, утро еще не наступило, а вы уже как мухи на сахар…
Петр Васильевич отступил было назад, но Митроша, пошучивая и балагуря, настырно пролез в двери по мусору, что выметала буфетчица, как коротко, знакомый с ней человек, хотя знаком он был с ней не больше, чем все другие, что время от времени заходили сюда выпить кружку пива.
Буфетчица, продолжая браниться, вымела наружу сор, шумно обтрясла о порог веник, со скрипом стала двигать столики по цементному полу, ставя их на прежние места. Похоже, гнев ее не собирался меняться на милость и дожидаться от нее было нечего, но, подвигав тяжелыми столиками и вместе с энергией тела израсходовав в этой работе значительную долю своей раздраженности, она зашла за стойку и, поправляя короткими, пухлыми руками на голове косынку, выбившиеся волосы, – дородная, грузная, с оплывшим, подмазанным красками лицом, точная копия большинства буфетчиц, как будто их где-то подбирают по одному вот такому стандарту, – спросила, тоже недобро, резко, враждебно, не все же в ином уже тоне, своем обычном, какой у нее был принят с посетителями:
– Ну чего вам?
– Пивка бы, Валечка! – залебезил Митроша, зависимый от ее власти и воли. – Чуешь, погода какая, – сухмень, и внутри от нее сухмень, язык во рту не ворочается…
– Сухмень! – презрительно оказала буфетчица, сужая мелкие, зверушечьи глазки. – Нажрался вчера, как зюзя, оно и сухмень.
За стеклом буфетной витрины была выставлена закуска: холодные черноватые котлеты на зачерствелых ломтиках хлеба, круто сваренные яйца, какая-то жареная морская рыба, разломанная на куски.
Получив кружки, Петр Васильевич и Митроша отошли к столику с тарелкой мелкой соли.
Петр Васильевич отхлебнул пива; оно было теплым, без терпкости и горчинки, какие есть у настоящего, добротного пива, отдавало бочкой и еще какой-то затхлостью. Митроша жадно тянул из кружки, спеша залить иссохшее свое нутро, а Петру Васильевичу пить такое пиво не захотелось, он пригубил кружку еще раз да и поставил на стол, в сторонку от себя.
Петр Васильевич помнит райцентр, когда он был просто селом, разбросанным без плана и порядка, – как сами селились люди, ставили свои дома, проводили межи своим усадьбам. Даже больших кирпичных построек еще недавно не было. Слов нет, теперь райцентр совсем не тот, что двадцать, даже десять лет назад. Столько в нем всего построилось, прибавилось: Дом Советов, универмаг, больница, завод стройдеталей, консервный завод, десяток других производств. Микрорайон вырос из жилых двухэтажных домов – с газом, водопроводом, лоджиями… Все время что-то строится, еще большее – в планах, проектах. Может быть, когда-нибудь тут будут полное благоустройство, культура, как в других райцентрах области, что выглядят, как настоящие города, с автобусами и троллейбусами на улицах, с магазинами, где можно купить все, – не надо куда-то за самым насущным ехать. Ни в какую сторону из таких мест их жителей не потянет, даже в саму Москву. Но это в будущем, которое еще ждать. А ждать согласен не каждый, люди сравнивают свою сегодняшнюю жизнь и то, что есть там, куда уехали их родичи и односельчане, что имеет человек там и здесь. Петру Васильевичу подаваться в чужие края охоты нет, такой уж он породы; как бы ни было – убывающее это племя доживет на своих местах до конца. А те, у кого еще все впереди, кто нюхнул города, знает разницу городской и сельской жизни в смысле благ, удобств и устройства? Да одна такая вот закусочная способна спровадить отсюда верней, чем любой уполномоченный по набору рабочей силы в промышленные центры страны…