Последняя жатва
Шрифт:
Володька метнул быстрый взгляд на всех в комнате, ничуть не смутился, увидев Любу.
– Здрасте! Звали?
– Здравствуй. Проходи, садись, – пригласила Варвара Кузьминична.
Володька бухнул сапогами, шумно вдвинулся в комнату. Глянул, куда сесть, – свободный стул был только рядом с Капустиным.
– Что, жарковато? – доброжелательно глядя на Володьку, настраивающим на доверительность тоном спросила Варвара Кузьминична.
– Ничего, жар костей не ломит.
– Трудимся? Как успехи?
– На высшем уровне!
Володька улыбался, показывая крупные зубы, на него приятно было смотреть: добродушный, бесхитростный малый, простак-работяга. Он подкупал этой своей наглядной простотой, силой и здоровьем, что зримо распирали
Варвара Кузьминична выдержала небольшую паузу, контакт с Володькой она уже чувствовала, он ей нравился, она благоволила к таким парням, у которых все просто, открыто, понятно, которые живут не столько умом и рассудком, сколько отдавшись на волю своего природного естества. Дерзки иногда на язык, озорны, шалопутны, но все же с ними в общем не так уж трудно, рано или поздно они обстругиваются гладко, шалости их, озорство, выходки не так уж серьезны и страшны, не дальше выпивок и драк в своих компаниях. А как удержаться от них такому вот здоровяку, из которого энергия рвется, точно пар из кипящего котла?
– Настроение, я вижу, у тебя боевое, – одобрительно сказала Варвара Кузьминична. – На уборке как собираешься работать?
– Как? Нормально… Просил вот условия для нового рекорда.
– Значит, опять порадуешь нас?
– Я бы порадовал.
– А почему «бы» и так неуверенно?
– Отказали. А по радио, между прочим, каждый день передают: поддерживать почин новаторов, множить ряды передовиков, создавать условия для новых производственных достижений… Может, конечно, я ошибаюсь, не так, как надо, понимаю… Радио у нас хриплое, не все в точности слышно… – сказал Володька с самокритичным видом. Но глаза его сверкали откровенной издевкой.
Капустин смутился, заерзал на стуле, намереваясь что-то сказать, объяснить.
– Никто просто так трудовой энтузиазм не глушил и не глушит. Значит, есть причины. Ударно поработать можно и без особых условий, – поспешила заключить Варвара Кузьминична, по движениям Капустина понявшая, что лучше не развивать дальше эту тему, чтоб не затрагивать действий колхозного правления и чтоб не вышло какой неловкости для парторга. – Трудовым успехам твоим все мы рады, надеемся, что ты себя покажешь еще лучше, завоюешь еще не один рекорд и слава твоя будет греметь на весь район и на всю область; но вот на другом фронте, на семейном, у тебя не все ладно. Жена разводиться с тобой хочет. Что ж это ты, друг, ведешь себя так?
– Как – так? – состроил Володька на своем лице удивление. – Вполне нормально.
– Нормально, а жена в суд заявление принесла, написала в нем: ввиду отсутствия уважения со стороны мужа, грубости в быту, нежелания воспринимать культурные привычки…
– Написать все можно.
– Значит, это не так?
Володька неопределенно двинул плечом. Он уже не улыбался, в мелких глазах его, близко поставленных по сторонам длинного, вытянутого книзу носа, пока еще таясь, поблескивало что-то колючее, злое.
– Ты тоже считаешь, что жить вы вместе не можете и единственный у вас выход – это разойтись в разные стороны?
– Я, например, разводиться не собираюсь, никогда про это не говорил. Если она желает – пусть. А я не собираюсь. Я ей наоборот все время говорю: чего выпендриваешься, дуешься неизвестно чего. Забирай пацанов, возвращайся в дом – и точка.
– И сейчас можешь это повторить ей?
– И сейчас могу.
– Слышишь, Люба? Надо вам все-таки еще раз все обсудить, по-доброму, по-дружески, как близкие, родные люди. Не верю я, что вы не найдете общего языка, не договоритесь… Вот он перед тобой, твой муж, отец твоих детей. Посмотри на него, – ведь он же тебе не враг, он причинял тебе обиды, но не намеренно, не по сознательному умыслу, просто особенностями, недостатками своей натуры, характера. Он готов на примирение и сам об этом говорит, протягивает тебе руку. Недоразумения бывают в каждой семье…
Голос
14
Через полчаса Варвара Кузьминична отпустила Володьку и Любу, так и не добившись от нее согласия на мир, но многократно повторив ей наказ – не спешить, подумать все-таки еще. Суд подождет с разбором заявления.
Еще через четверть часа Варвара Кузьминична покинула колхоз, ехала назад в райцентр. Шофер, не первый год возивший свою начальницу по районным дорогам, вел машину осторожно, на самой малой скорости, притормаживая перед каждым ухабом. У Варвары Кузьминичны была больная печень, – она не терпела тряски, резких толчков.
Варвара Кузьминична была довольна результатом своего выезда. Она провела в колхозе полный день, ездила на поля, лично, наблюдала закладку сенажа в ямы, посетила фермы, разговаривала с бригадирами, начальниками производственных участков, заведующими фермами, шоферами, рядовыми колхозниками; фамилии этих людей, а также наиболее важное из того, что Варвара Кузьминична от них слышала, было занесено в ее тетрадку, и никто бы не смог после таких добросовестных трудов упрекнуть ее, что она знакомилась с порученным ей вопросом наскоком, верхоглядно, не вникая в детали. Материала для отчета о выезде в колхоз собралось достаточно, и, сидя в машине, под шум мотора и колес, Варвара Кузьминична обдумывала, что следует сказать в райисполкоме, в районном управлении сельского хозяйства, а что может хорошо, впечатляюще прозвучать в райкоме. Этим ее деловым, сосредоточенным размышлениям сопутствовало отрадное для Варвары Кузьминичны чувство, что теперь по крайней мере с полмесяца, пока не возникнут какие-нибудь сложности на уборке, ей не придется выезжать в колхозы, отрываться от дома, что при ее пожилом возрасте и расстроенном здоровье совсем нелегко и недешево ей обходится; на людях, забывая свои недуги, она держится бодро, даже удивляет своей неутомимостью, но после каждой поездки – несколько дней недомогания, разбитости, повышенное кровяное давление, таблетки, успокаивающие печень…
Люба Махоткина, Володька Гудошников, их нескладная жизнь, которой Варвара Кузьминична занималась с таким видимым жаром и заинтересованностью, уже отошли в ее сознании в сторону, – каждый день у нее такие беседы, и переживать их долго нет никакой физической возможности, как не может врач болеть и волноваться за каждого больного, которых ежедневно осматривает на приеме. Конечно, хорошо, если они придут к согласию, Варвара Кузьминична первая порадуется такому исходу этой истории, еще одно доброе дело прибавится к тому, что она сделала людям за долгую свою хлопотную службу в районе. Ну, а если и нет – она не виновата, со своей стороны она предприняла все ей положенное, колхозный парторг – свидетель ее стараний, она и тут честно исполнила свой долг, и ни в чем упрекнуть ее нельзя…
Михаил Константинович сидел в это время в своем кабинете за разложенными на столе бумагами, пытался писать статью, собирал мысли, но они тут же рассыпались, перескакивали на другое.
Состоявшийся в парткоме разговор и для него был уроком. Он много получил их с тех пор, как стал секретарем, – и явных, прямых, преподанных в порядке инструктажа, указаний, и неявных, от жизни и людей, таких, что только он сам знал, что ему предстоит подумать, осмыслить, понять, сделать выводы. Он вспоминал весь ход беседы, свое неловкое чувство, державшееся в нем с начала и до конца, которое он не мог назвать и объяснить ни тогда, ни сейчас, то, как из-за этого чувства спасовал, когда Варвара Кузьминична хотела, чтобы он оказал ей подмогу, и он был должен, обязан это сделать, и переживал это как некий свой провал в той роли, которую он нес на себе, как партийный секретарь.