Посмертно подсудимый
Шрифт:
Артикул 139 предусматривал ответственность самих участников (непосредственно дуэлянтов) поединка: «Все вызовы, драки и поединки чрез сие наижесточайше запрещаются таким образом, чтоб никто, хотя б кто он ни был, высокаго или низкаго чина, прирожденный здешний или иноземец, хотя другой кто, словами, делом, знаками или иным чем к тому побужден и раззадорен был, отнюдь не дерзал соперника своего вызывать ниже на поединок с ним на пистолетах или на шпагах битца. Кто против сего учинит, оный всеконечно, как вызыватель, так и кто выйдет, имеет быть казнен, а именно повешен, хотя из них кто будет ранен или умервщлен, или хотя оба не ранены от того отойдут. И ежели случитца, что оба или один из них в таком поединке останетца, то их и по смерти за ноги повесить».
Артикул 140 предусматривал ответственность секундантов: «Ежели кто с кем поссорится и упросит секунданта (или посредственника) онаго купно с секундантом, ежели пойдут, и захотят на поединке битца, таким же образом, как и в прежнем артикуле упомянуто, наказать надлежит».
Наконец, Артикул 142 предусматривал ответственность тех, кто мог предотвратить поединок, но не сделал этого. Аудитор сделал также, как отмечалось,
Выписка заканчивалась примечанием аудитора: «Более по сему делу приличных узаконений не имеется». Прямо скажем, что аудитор в этом отношении был не прав, что обусловливалось как недостаточной профессиональной компетенцией полкового аудитора (вполне обычной для такого рода судебных чиновников), так и очень сложной иерархией действовавших тогда уголовных законов, нередко не согласованных друг с другом. Забегая вперед, скажем, что аудитор второй судебной инстанции (аудиторского департамента Военного министерства) нашел и другие относящиеся к делу «приличные узаконения». Сейчас же мы считаем необходимым перейти к характеристике приговора, вынесенного военно-судной комиссией в этот же день, т. е. 19 февраля 1837 г., именно на основании подобранных полковым аудитором законов.
В начале сентенции (приговора) констатируется, что суд был учрежден не только над Дантесом и Данзасом, но и над Пушкиным, а также то, что суд был учрежден по повелению самого царя:
«По указу ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Комиссия военного суда, учрежденная при Лейб-Гвардии Конном полку над поручиком… Б. Геккереном, Камергером… Ал. Пушкиным и Инженером Подполковником Данзасом, переданными суду по воле высшего начальства…»
В констатирующей части приговора подробно изложены обстоятельства дуэли, причем за основу судебной оценки взято письмо Пушкина к нидерландскому посланнику и показания Данзаса, проанализированы материалы допросов подсудимых и все документы, приобщенные к делу. В результате было вынесено следующее решение:
«Комиссия военного суда, соображая все вышеизложенное подтвержденное собственным признанием подсудимого поручика барона Геккерена находит как его, так и Камергера Пушкина виновным в произведении строжайше запрещенного законами поединка, а Геккерена и в причинении пистолетным выстрелом Пушкину раны, от коей он умер, приговорила подсудимого Поручика Геккерена за таковое преступное действие по силе 139 Артикула воинского Сухопутного Устава и других под выпискою приведенных законов повесить, каковому наказанию подлежал бы и подсудимый Камергер Пушкин, но как он уже умер, то суждение его за смертью прекратить, а подсудимого подполковника Данзаса… по силе 140 воинского Артикула повесить. Каковой приговор подсудимым объявить, а до воспоследования над ними конфирмации… содержать под строгим арестом».
Что и говорить, приговор строг, но справедлив ли и законен? Если исходить из законов, подобранных для этого случая полковым аудитором, то – да. Если же принять во внимание и другие, действовавшие в то время наряду с петровскими воинскими артикулами, то следует сказать категорическое «нет». Дело в том, что в 1837 году суд не вправе был вынести смертный приговор ни за участие в дуэли, ни за причинение на ней смерти противнику. История развития российского законодательства о смертной казни после жесточайших петровских указов развивалась следующим образом. Первую попытку к неприменению смертной казни сделала дочь Петра I императрица Елизавета. В 1743 и в 1744 годах ею были изданы законы о том, чтобы смертные приговоры не приводились в исполнение, а представлялись через Сенат на усмотрение императрицы. В 1753 и 1754 гг. указом Елизаветы подтверждалось неприведение смертных приговоров в исполнение, при этом предписывалось заменить натуральную смертную казнь на политическую – путем рвания ноздрей, клеймения и вечной ссылки в каторгу. Исполнение смертных приговоров приостановилось до специального «указа». В 1761 году Елизавета предписала законодательной комиссии, чтобы «в новосочиняемом уложении за подлежащие вины смертной казни не писать», однако претворить это в жизнь она не смогла.
В 1787 году уже Екатерина II в своем Манифесте, изданном по случаю 25-летия ее царствования, также предписывает всех осужденных к смертной казни не казнить, а сослать в каторгу. Тем не менее, вопреки елизаветинским и екатерининским нормативам, смертные приговоры не только выносились, но и приводились в исполнение. Например, в 1764 г. был казнен Мирович, пытавшийся произвести государственный переворот в пользу Иоанна Антоновича. В 1771 году во время чумного бунта в Москве был казнен убийца архиепископа Амвросия. Чего стоили, например, массовые казни руководителей и участников пугачевского восстания (было казнено более 20 тысяч человек). Уже при Николае I к смертной казни на основании Соборного Уложения 1649 г. и Воинских Артикулов Петра I были осуждены и казнены декабристы.
С 1 января 1835 г. вступил в силу Свод законов Российской империи 1832 года. В соответствии с ним смертная казнь в России сохранялась, но применялась только в отношении трех категорий преступлений: 1) политических («когда оные, по особой их важности, предаются рассмотрению и решению Верховного уголовного суда); 2) за нарушение карантинных правил (т. е. за так называемые карантинные преступления, совершенные во время эпидемий или сопряженные с совершением насилия над карантинной стражей либо карантинными учреждениями); 3) за воинские преступления. Таким образом, суд не мог в 1837 году приговорить кого-либо за дуэль к смертной казни. Вопрос о наказании за убийство на дуэли регламентировался ст. 352, 354 и 332 тома 15 Свода законов уголовных. В соответствии со ст. 352, «кто, вызвав другого на поединок, учинит рану, увечье или убийство, тот наказывается, как о ранах, увечьях и убийстве умышленном постановлено». В соответствии же со ст. 332, «главный
240
В принципе такие же наказания участникам дуэли были установлены еще в Указе 1787 года о поединках Екатерины II, в соответствии с которым за вызов на дуэль лицо приговаривалось к денежному штрафу, а если поединок заканчивался нанесением ран, увечий или смертью, то виновный наказывался как за обыкновенное (т. е. без отягчающих обстоятельств) причинение ран, увечий.
Чем же объяснить столь суровый и явно незаконный приговор по данному делу? О причинах недостаточного профессионализма судей и аудитора уже говорилось. Справедливости ради надо отметить, что в те времена в этом не было ничего необычного. Существование большого числа противоречащих друг другу нормативных актов вполне сочеталось с невысокой юридической квалификацией нижнего этажа служителей тогдашней Фемиды. Однако заблуждение полкового аудитора не может быть признано единственной причиной указанной суровости приговора по делу о дуэли. Мера наказания, назначенная военно-судной комиссией, явно выпадает из обычных наказаний по аналогичным делам. За дуэль переводили из гвардии в армию («Капитанская дочка»), из столичных центров – на Кавказ, подвергали кратковременному заключению в крепость. Так, Лермонтов за дуэль с де Барантом был переведен в действующую армию на Кавказ. Мартынов – убийца Лермонтова был приговорен к трем месяцам гауптвахты, а секунданты прощены. И все-таки пристрастное изучение материалов дела позволяет выдвинуть вполне, на наш взгляд, правдоподобную версию. Как уже отмечалось, судя по вопросам, задаваемым Дантесу, по принятым судом объяснениям Данзаса, наконец, по тому, что чуть ли не в основе своей оценки причин дуэли судьи исходили из знаменитого пушкинского письма нидерландскому посланнику, можно сделать вывод, что в целом следствие и суд с сочувствием отнеслись к причинам, побудившим Пушкина выйти к барьеру, и что судьи в этом отношении были на стороне поэта. По господствовавшим обычаям и нормам поведение Дантеса и его усыновителя Геккерена-старшего посягало на честь Пушкина и его жены. Поэт, сделав все для того, чтобы поставить своего противника к дуэльному барьеру, поступил так, как был должен в такой ситуации поступить на его месте любой из судей (к этому их обязывало сословно-дворянское представление о чести). В связи с этим равное предельно строгое наказание обоим противникам (смертная казнь) практически ничем не могла уже повредить погибшему на дуэли поэту. Наоборот, оно было какой-то гарантией сохранения строгого наказания (пусть и не смертного приговора) при утверждении вынесенной ими сентенции второй судебной инстанции и царем. В отношении же Данзаса для них была полная уверенность, что сложившаяся устойчивая судебная практика, касающаяся секундантов, диктовала для него едва ли не безусловное снисхождение в верхних судебных инстанциях (как отмечалось, секунданты чаще всего вообще прощались и освобождались от наказания). Таким образом, наша версия строится на явном несоответствии оценки фактических обстоятельств дуэли и ее причин членами военно-судной комиссии во время судебного следствия по делу и равно строгой мерой наказания всем ее участникам. Это, по нашему мнению, позволяет опровергнуть версию о том, что «поэта судьи не знали» (А. Вознесенский). Дошедший до нашего времени исторический материал позволяет совсем по-другому взглянуть на это. С одной стороны, такая позиция необоснованно оглупляет гвардейское офицерство, явно занижает степень его образованности и начитанности. Разумеется, что столичные офицеры-гвардейцы, как и вообще образованные люди своего времени, не могли быть столь невежественными, чтобы не знать пушкинских стихов. С другой стороны, такое упрощенное мнение не может не принижать и подлинного значения Пушкина как любимого и почитаемого в России поэта. Можно также категорически утверждать, что Пушкин был лично знаком по крайней мере с восьмью офицерами конногвардейского полка. О связи поэта с полковником Галаховым (следователем по делу) мы уже говорили. Опровергнуть эту связь невозможно, так как она «увековечена» самим поэтом в «Истории Пугачева». Из других конногвардейцев можно указать на П. К. Александрова, А. М. Голицына, В. Д. Голицына, А. И. Головина, В. А. Долгорукова, К. Ф. Опочинина и А. И. Свистунова. Знакомство этих офицеров с поэтом либо зафиксировано в его переписке, либо засвидетельствовано его друзьями. Вот краткая характеристика этих гвардейцев и их взаимоотношений с Пушкиным.
П. К. Александров (побочный сын великого князя Константина Павловича) – ротмистр. Пушкин упоминает о нем как о своем знакомом дважды в письмах к жене (от 27 сентября 1832 г. и 8 апреля 1833 г.).
A. М. Голицын – командир 2-й бригады полка, генерал-майор. 7 июля 1829 г. был вместе с Пушкиным на обеде у И. Ф. Паскевича по случаю взятия Арзрума.
B. Д. Голицын – князь, корнет, знакомый как Пушкина, так и Карамзиных. 26 января 1837 г. он (вместе с А. И. Головиным) встретился с едущим на дуэль Пушкиным и Данзасом и сообщил им, что катание с гор уже закончилось (свидетельство К. Данзаса).